Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— Ты пиши, — сказала Асмик. — Матери надо писать. Она — мать.

Володя сказал сквозь зубы:

— Мать… Матери тоже разные бывают…

На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.

— Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!

Асмик тронула его за рукав:

— Не надо так…

— Надо! — сказал он. — Я — злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!

— Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?

— Можно. — Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. — Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. — Глаза его потемнели, сузились. — Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?

Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.

Асмик смеялась:

— С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!

Он не слушал ее.

— Для нас, хирургов, руки — самое важное. Смотри, какие теплые стали — огонь!

Сжал ей плечи.

— Нет, ты все-таки замерзла. Пошли назад!

«Мне хорошо, — думала Асмик, шагая рядом с ним к дому отдыха. — Мне непростительно хорошо. Как никогда. Я купаюсь в его любви, как утка в воде».

Представила себе утку, которая плавает где-нибудь в пруду, плещется в воде, а кругом брызги летят, — не выдержала, рассмеялась.

— Ты что? — спросил Володя.

— Так, ничего. Я — утка.

— Какая утка?

— Обыкновенная. Серая.

— Нет, — сказал Володя. — Ты тигра. Самая настоящая полосатая тигра.

Он снял свою шапку-ушанку. Глаза его смеялись.

— Догоняй, тигра, ну, скорее…

И бросился бежать. Асмик рванулась, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, остановилась.

— Ну, что же ты? — Он помахал ей издали шапкой.

— Беги сам, я и так дойду, — сказала Асмик.

Последний поезд уходил в одиннадцать с минутами. В вагоне было совершенно пусто. Горели лампы. Скамейки отливали желтым восковым лаком. За окнами вагона была ночь.

— Мы — единственные пассажиры, — сказал Володя.

Асмик добавила:

— Последние. Больше никого не будет.

Она уютно пристроилась в углу, положила Володе голову на плечо, дремала, изредка, на остановках, поднимала глаза. Володя сидел не шелохнувшись, она снова закрывала глаза, на душе было впервые за все эти тягостные дни легко, беспечально.

На одной из остановок в вагон вошли двое — старик с собакой и молодой парень. Старик хромал, одет был в короткий, порядком изношенный ватник, а парень — краснощекий, с наглыми голубыми глазами, щеголял добротным пальто с меховым смушковым воротником.

Оба они постояли в дверях, выбирая, где бы сесть. Наконец сели наискосок от Асмик, у другого окна. Собака смирно улеглась возле их ног.

Асмик посмотрела на собаку; так же, как и бабушка, она страстно любила все живое. Туся называла ее собачницей, и это была правда.

— Смотри, собака, — сказала Асмик. — Какая хорошая. — Для Асмик все собаки были хорошими. — Тебе нравится?

Володя лениво повел глазами.

— Вот эта?

— Да. Очень хорошая.

— Я ее мало знаю.

Асмик засмеялась:

— А она старая.

— Может быть, — сказал Володя равнодушно.

Собака была действительно старой. Глаза у нее слезились, шерсть свалялась, висела неопрятными клочьями. Она положила большую ушастую голову на вытянутые лапы, лежала не шевелясь.

— У тебя есть сахар? — спросила Асмик.

— Нет, — Володя порылся в карманах пальто. — Нет, есть. Конфетка. Твоя любимая — «барбарис».

— Дай мне.

Асмик развернула обертку, бросила конфетку собаке. Старик и молодой повернулись к ней.

— Она не будет, — сказал старик, голос у него был хриплый, как бы раз и навсегда простуженный. Асмик сразу определила: «Эмфизема легких». — У ей зубов нету.

Парень вдруг гулко захохотал.

— Она у нас курит, — сказал он, наглые голубые глаза его с любопытством разглядывали Асмик. — Папиросы «Дукат» или можно «Беломор».

Он снова захохотал, потом оборвал смех, вытащил смятую пачку «Беломора».

Старик сказал робко:

— Не балуй…

Парень не слушал его. Зажег спичку, глубоко затянулся, выпустил дым и вдруг ткнул папиросу собаке в нос.

От неожиданности и боли собака подпрыгнула, жалобно завизжала, бросилась бежать к двери. Парень хохотал, широко разевая рот.

— Гляди на нее, вон как бегает! Мастер спорта!

Асмик, не помня себя, вскочила, подбежала к парню, обеими руками схватила за воротник:

— Негодяй! Да как ты смеешь так! Сволочь!

Она почувствовала, как треснули нитки где-то под воротником, недаром у нее были сильные руки хирурга, и она рванула воротник к себе, глядя в ненавистные, стеклянные от испуга глаза.