Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

И кажется, никогда не уезжал я отсюда. Все кругом свое, хорошо знакомое, очень близкое.

Только «Роза ветров» стала ниже, словно бы меньше. Но это нахожу не я один.

К слову сказать, от кого пошло прозвище «Роза ветров»? Должно быть, все же от Кати Кожиной. Она любила всем и всему давать прозвища. А может, это выдумал Егор Мальков, наш поэт?

Впрочем, не к чему вспоминать теперь. Кто-то почему-то прозвал наш детский дом «Розой ветров», и это красивое название с тех пор накрепко пристало к нему. Даже на сессиях горисполкома председательствующий обычно с самым серьезным видом обращается к Федору Кузьмичу:

— Слово за «Розой ветров»…

И никто, ни одна душа даже не усмехнется.

Мы вырастали, уезжали в другие города, иногда приезжали ненадолго погостить, а «Роза ветров», бывшая в нашей памяти большим домом с просторными комнатами, казалась все меньше и меньше. Может быть, потому, что мы становились старше?

Все эти годы Федор Кузьмич бессменно правит шумливым своим хозяйством. Только теперь «Роза ветров» уже не детский дом, а интернат для сельских и городских школьников. А мы каждый год, пятнадцатого августа, празднуем встречу друзей. Иные приезжают, многие шлют телеграммы, и редко кто из нас забудет поздравить «Розу ветров» с ее традиционным праздником.

Сергей отточил карандаш и начинает рисовать на столе.

Я слежу за его рукой, уверенно выводящей знакомый профиль: вздернутый нос, тонкая линия щеки, припухшая верхняя губа. Потом появляются завитки надо лбом, а на затылке низко заколотые толстые косы.

Откинув голову, Сергей любуется своим рисунком.

— Похожа?

— Как живая…

— Я всегда любил рисовать, — говорит Сергей, старательно тушуя карандашом тени под Катиными глазами.

— О чем же ты раньше думал? Хочешь быть художником и зачем-то в университет подаешь…

Сергей вздыхает:

— А иногда мне артистом хочется быть…

Я не в силах удержаться от смеха.

— Слушай, Сережка, сколько тебе лет? Честное слово, тебе бы еще самому в школу ходить, а не учить других…

Не отвечая мне, Сергей продолжает рисовать. Он выводит над Катиным ртом небольшие острые усики, и вдруг милое лицо ее внезапно становится злым, брюзгливым.

— А мужчина из нее неважный бы получился, — говорю я.

— Ничего подобного, Гвоздь, — серьезно возражает Сергей. — Она в любом обличье красивая.

И решительно зачеркивает свой рисунок.

— Как же теперь будет? — спрашиваю я.

— Вот так и будет, — отвечает он. — Буду учиться в Суриковском институте.

— Да ведь теперь уже поздно, прием, наверное, закончен.

— Ничего, у меня там декан знакомый, прошлый год я с ним познакомился, он сюда из Москвы на рыбалку приезжал. Говорит, что в любое время оформит…

Он сдвигает брови, крепко нажимает на карандаш, ломая графитный кончик.

— Подумай все-таки, — говорю я. — Проучишься в Суриковском курс, вдруг в театральное потянет, — что тогда?

— Или, как ты, пойду в геологоразведочный, — он усмехается, — что-то тогда они завопят.

Они — это Федор Кузьмич и Катя.

Я смотрю на Сергея, на его губы, до сих пор сохранившие в своих очертаниях что-то детски несмелое, на темные, то ли задумчивые, то ли печальные глаза.

В самом деле, в кого он такой?

— А скучать по ней будешь? — тихо спрашиваю я.

— Буду, — просто отвечает Сергей.

Он задумчиво глядит на стол. И вдруг я замечаю, что вся поверхность стола вдоль и поперек изрисована одним и тем же лицом — Катя анфас, в профиль, в три четверти, улыбающаяся, сердитая, печальная… Только она одна…

— Все ее рисуешь?

— Ее, — говорит Сергей. — Чтобы крепче запомнить.

Он улыбается, а глаза с неприкрытой грустью глядят куда-то поверх моей головы…

Я опоздал к обеду всего на каких-нибудь полчаса, но Федора Кузьмича уже не застал.

В столовой меня встретила завхоз Надежда Поликарповна, укоризненно покачала головой:

— Позже не мог прийти?

— А что? — растерявшись, спросил я.

— Каким был в детстве, неточным, таким, видать, и остался.

В голосе ее звучит искренняя скорбь.

Удивительный человек Надежда Поликарповна: любая мелочь может вывести ее из себя, по самому незначительному поводу она будет сокрушаться так, что только диву даешься.

Она — большая, плечистая, широкой кости, на редкость некрасивая. Голос у нее густой, почти мужской, походка размашистая, и трудно поверить, что в этом крепко сколоченном, неуклюжем теле живет нежная, сентиментальная, необыкновенно привязчивая душа.