Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Гляжу, и у него слезы в глазах закипели.

— Если бы ты знала, — говорит, — как я к тебе рвался, как о ребятах тосковал.

— За чем же дело стало? — спрашиваю.

Молчит. Ну, я понимаю, не мог он через гордость свою переступить, и хотел, может быть, да не мог. Силы не хватило.

Не спросила я, он сам сказал, что жизни своей так и не устроил. Были у него женщины, признался мне, с одной даже полтора года прожил, а потом ушел. Говорит, не мог меня позабыть.

Показала я ему карточки детей, глянул и глаза закрыл, словно от боли.

— Совсем большие стали, — шепчет.

До самого вечера все говорили мы с ним, наговориться не могли. Будто опять вернулось прошлое, когда мы только что поженились и нам дня и ночи не хватало всласть наговориться.

Две недели пролежал он в больнице, и каждый день я к нему как на работу ходила. Меня там одна санитарка приютила, ну, я у нее только что ночевала, а так с утра до вечера у него. Ко мне в палате все привыкли, вроде за свою почитать стали, я кому в ларек за папиросами сбегаю, кому письмо прочитаю, кого просто так послушаю да что могу присоветую. Сам главный врач, серьезный такой мужчина, его в больнице все боялись, и тот мне как-то говорит:

— Давайте уж, так и быть, вас в штат зачислим…

Наконец собрались мы, решили домой ехать. Он поначалу не хотел, совестно ему было, чтобы все увидели, каким он стал, но я уговорила. А тут от дочки письмецо мне пришло.

«Дорогие мама и папа! Когда же вы приедете?»

Я ему письмо это показала, читает он, сам от меня глаза воротит. Такой он на слезу слабый стал, просто удивительно!

Поехали мы. Я телеграмму домой дала, Петухов на станцию за нами свою «Победу» прислал.

Дома нас мать моя встретила, увидела его, не сдержалась, охнула.

— Ой, — говорит, — сынок, до чего ж тебя жизнь-то пообглодала!

На другой день дочь приехала, тоже глядит на него, глазам не верит, — видать, не думала отца таким встретить.

Сыновей я перед этим в армию проводила, мы с ним вместе им письмо отписали, оба нам ответили, пишут, что очень, мол, рады, пусть папа только скорее поправляется.

Да куда там. Он день ходит, три лежит, нет у него в теле ни одной косточки способной, пальцы на руках скривленные, ровно их кто насильно погнул, идет — ноги едва-едва ставит, сам пальто надеть не может, пуговицы и те я ему застегиваю. Гляжу на него, думаю: «Как же это ты, бедный, без меня жил?»

И ни досады, ни злости — ничего во мне, сколько ни ищу, нету — одна жалость. Если ночью когда со сна застонет, во мне болью отзовется.

Опять он слег, мы его с Петуховым в больницу положили. Пробыл он в больнице месяц, потом в санаторий его устроили.

Все Петухов старался. Правда, врачи говорят, никогда ему уже не поправиться, очень у него болезнь серьезная, все суставы пораженные, а все-таки ему в санатории полегчало. Сам даже письмецо мне отписал, — приезжай, мол, Ксюша, очень я по тебе соскучился, навести меня.

А я быстрая, собралась, поехала. Побыла у него в санатории неделю, теперь обратно домой еду. Он, должно, в санатории этом еще месяца полтора, а то и больше пробудет. Акурат к декабрю вернется, когда сыновья с действительной на побывку приедут…

Женя любила читать книги с конца. Возьмет книгу и, не заглядывая в начало, первым делом раскроет последнюю страницу. Потом глянет в середку, страницы говорят о неизвестном, непонятном, и вдруг одно слово, одна какая-то фраза — и уже тянет читать дальше, и не хочется отрываться, пока не дойдешь до конца. А потом — потом можно перейти и к началу.

Брат смеялся над нею:

— Чудачка, разве так можно?

— Можно! — упрямо отвечала Женя. — Мне так удобнее.

Он пожимал плечами. Если удобнее, пожалуйста, читай, мне-то что?

Привычка сохранилась по сей день. И не только тогда, когда читала книги. Если случалось ей вспоминать свою жизнь, она вспоминала ее так, словно читала незнакомую книгу, с конца, с середины, и лишь потом бралась за начало.

Чем старше она становилась, тем чаще мысли обращались к детству. Может быть, потому, что та худенькая, длинноногая девчонка, выдумщица и непоседа, казалась порой чужой, незнакомой, и еще потому, что хотелось хотя бы ненадолго окунуться в далекий, беззаботный, легкий, навсегда ушедший мир.

…Стучали колеса. Невидимые в темноте, летели за окном леса и поля, безвестные реки, дорожки, ведущие неведомо куда.

Женя закрыла глаза. Так было лучше вспоминать. В голове проносились, словно поезда, отрывистые, беспорядочные воспоминания. И вдруг — будто фраза, выхваченная из середины, внезапно удивившая: