Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Я узнала, мне даже кровь в голову бросилась. У него этих шестеренок сколько душе угодно, а ежели надо, ему еще в МТС отпустят. Что, думаю, с человеком сделалось? Корреспонденты к нему ездят, аппаратами щелкают, в каждом журнале, в каждой газете про него что ни день пишут, он даже особый альбом завел, туда все статьи о себе и фотографии собирал, кричат о нем на все лады, а какой он на самом деле, какая в нем сущность, так никто распознать не может.

Хотела я ему все как есть высказать, да не вышло: он в тот раз такой усталый с поля приехал, пожалела его, промолчала. Так ничего и не выговорила, а надо бы было.

Ну, подходящего случая для ссоры долго ждать не пришлось. Наш дом в конце улицы стоял. А на той улице по весне и осенью грязь непролазная, почти что по колени. Он взял да потребовал, чтобы дорогу от конторы до его дома засыпали галькой. Не всю улицу, а только одну стежку, до его дома, чтобы для него и его семьи все удобства были соблюдены.

Что ж? Разве Петухов в то время мог ему в чем-либо поперечить? Так по его и вышло.

Иду это я к вечеру домой с поля, гляжу, в середке проложена дорожка до самого нашего дома.

Люди идут, усмехаются: «Нашему прынцу ни в чем отказа нет!»

А я, признаться, смотрю на дорожку эту самую, ничего понять не могу, спасибо люди помогли, растолковали.

Ну, думаю, это уж действительно из рук вон!

Мне за детьми в ясли идти, обед готовить, корову доить, а я обо всем позабыла, бросилась обратно в поле, к нему.

Прибегаю, слышу издали, его комбайн рокочет. Я рукой машу, он меня заметил, остановился. Выходит ко мне, бледный, себя не помнит.

— Что случилось? — спрашивает. — Дети здоровы? — У самого губы дрожат и глаза растерянные, страхом налитые. Мне его даже жаль на минутку стало. Но я свою жалость в сторону.

— Нет, — говорю. — Дети здоровые, ничего с ними не случилось, а вот ты, по-моему, заболел, да гляди-ка, как бы совсем не свалился!

И все ему напрямик и выложила, ничего не утаила, и про альбом с фотографиями да статьями, и про шестеренки, которые он дать отказался, и про эту самую дорожку от дома к конторе.

Он выслушал, ни слова в ответ, только молча глядит на меня, и глаза у него совсем темные сделались, а так они у него серые, с прозеленью.

Потом говорит:

— Это еще что с тобой? Я дни и ночи работаю, себя не помню, а ты, выходит, не жена мне, а вроде самого злейшего врага, ищешь, к чему бы прицепиться, за что бы уколоть больнее.

А я не слушаю его, гоню дальше.

— Работаешь, — отвечаю. — Верно, что тут говорить, тебя от комбайна железным тросом не оттянешь. А для кого работаешь? Для чего стараешься? Для себя одного, для славы своей, чтобы надо всеми подняться, чтобы о тебе говорили и писали, чтобы лучше всех быть, самым первым. Вот для чего!

Повернулась и бросилась домой. Бегу по проклятой этой дорожке, галька хрустит под ногами, а мне сдается, не по гальке бегу, по стеклу битому босыми ногами ступаю. Добежала, взяла ребят, кое-что из одежды и прямехонько к маме, — отец у меня в ту пору уже умер. Прибегаю к ней.

— Мама, прими нас, мы все к тебе.

Она аж руками всплеснула:

— Да ты что, сдурела?

Потом все же поняла меня, я ей все как есть порассказала, выслушала меня, говорит:

— Что ж, живи у меня, если тебе так лучше.

День живем, он не приходит, на второй явился. Стал в дверях.

— Долго так будет? — спрашивает.

— Хоть всю жизнь, — отвечаю.

Гляжу, усмехается:

— Далеко загадываешь, как бы не прогадать.

— Да так уж, — отвечаю. — Пока ты таким будешь, не хочу с тобой жить, потому совестно мне за тебя людям в глаза глядеть.

Он даже потемнел весь, но сдержался.

— Совестно, говоришь? Тогда больше не приходи домой, и знать тебя не хочу!

Дверью хлопнул, только и всего. Прошумели за окном шаги, и все стихло.

Мать с печки говорит мне:

— Ксюша, подумай…

А я говорю:

— Все уже обдумала, нет мне пути обратно.

Конечно, все в селе про эту нашу историю узнали. Кто меня винит, а больше все-таки его. Многие его у нас невзлюбили, ну, а ему что?

Через неделю узнаю: он в Москву, на совещанье поехал, потом в Болгарию, с делегацией.

А я по-прежнему у матери живу, работаю. Ребята, правда, иной раз спросят:

— Где же папа?

— Уехал, — отвечаю. А сама, по совести говоря, все жду его, все думаю — придет, одумается, поймет мою правоту.

Ведь любила же я его. Потому и ушла, что любила, что он мне дороже всех на свете был.

Как-то встретились мы с ним, он хотел было пройти мимо, потом остановился.