Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

По-прежнему он был щуплый очкарик, с длинными руками, узкоплечий, даже зимой веснушчатый.

На большой голове едва держалась серая бобриковая ушанка, белый полушубок был чересчур широк для него, казался с чужого плеча.

Женя увидела его, невольно рассмеялась:

— Сенька! Ты все такой же!

Он улыбнулся:

— Какой есть.

Он работал в медсанбате и уже испытал немало: был в окружении, потом с трудом выбрался на Большую землю, потом был контужен. Теперь ненадолго приехал в командировку в Москву.

Он говорил о себе, по своему обыкновению, коротко, почти нехотя, и только спустя годы Женя случайно узнала: он был награжден двумя орденами — Красной Звезды и Красного Знамени, все в медсанбате считали, из него со временем выйдет незаурядный хирург.

Это могло быть, и этого не случилось.

Но тогда, в ту первую и последнюю их встречу в войну, Женя еще ни о чем не знала.

Он привез ей продукты — сало, консервы, шоколад, сам растопил печку-времянку, поставил чайник, потом быстро и ловко накрыл стол, усадил Женю:

— Садись, ешь. А то ты такая сдохлина стала — глядеть страшно.

Женю не надо было уговаривать, она набросилась на все сразу — и на сало, и на консервы, и на жесткие фронтовые галеты.

Потом опомнилась, покраснела:

— А ты что же?

Он почти прикрикнул на нее:

— Ешь сама, я уже успел нагрузиться.

Он подвигал ей то одно, то другое, с удовольствием глядя на ее порозовевшие щеки.

— Ешь, — приговаривал он, словно нянька, словно не он у нее, а она у него в гостях. — Вот возьми еще кусочек, до чего вкусно!

Сердито хмурясь, он то снимал очки, то надевал снова.

— Какая ты худенькая — не узнаешь сразу…

Она говорила с досадой:

— Перестань, надоело.

— Дай я прослушаю твои легкие.

Она расхохоталась:

— Ты что, сдурел?

Он сказал с серьезным видом, словно уже поставил диагноз:

— Тебе надо есть масло с медом. Ты любишь масло с медом?

— Почему нет? Люблю.

— Я пришлю тебе, — сказал он. — Недели через две один наш хирург поедет в Москву, я пришлю.

Осторожно и нежно, почти боязливо он провел рукой по ее плечу:

— Одни косточки…

— Вот что, — сердито сказала она, — мне это надоело. Чего ты меня оплакиваешь?

— Ну-ну, — он откровенно испугался, — больше не буду. Только не сердись.

Хотелось говорить о многом, вспомнить былое время, старых друзей, но Сеня спешил, его ждали в штабе.

— Приду завтра, — сказал он на прощанье.

— Завтра не надо, — сказала Женя. — Я дежурю. Лучше послезавтра.

— Хорошо, — он крепко сжал ее ладонь. — До послезавтра.

— До послезавтра, — повторила Женя.

Он стоял перед ней, немного растерянный, счастливый уже одним тем, что видит ее, беспричинно улыбался, поправляя очки.

— Это ты, — удивленно поверил он. — Вот и ты, Жека, ты сама…

Он смотрел на нее и не мог наглядеться. Казалось, в памяти его вновь ожили те долгие и горестные месяцы, когда он думал о ней и ждал встречи, то веря, то не веря, что когда-нибудь снова увидит ее…

Она вышла проводить его на площадку, стояла до тех пор, пока внизу не смолкли его шаги.

— Приходи, — крикнула она сверху.

Гулкое эхо донесло до нее слабый отзвук его голоса:

— Приду…

Им не пришлось больше встретиться.

Когда она вернулась домой с дежурства, на дверях ее ждала записка, пришпиленная английской булавкой:

«Жека, очень жаль, но мне надо срочно уезжать. Увидимся в другой раз. Сеня».

А ниже еще несколько слов:

«Сегодня почему-то вспомнил «Кольцо Нибелунгов». Помнишь, ты рассказывала в школе о Нибелунгах — людях с жабрами? Жаль, что мы с тобой вместе не посмотрели эту картину. Тебе бы понравилось, хотя людей с жабрами там и в природе не найдешь».

Женя несколько раз перечитала записку, сперва засмеялась, потом заплакала.

О чем она плакала? О том ли, что вновь ей увиделся поросший тополями переулок, скрипучая дверь «Великого Фантомаса» и слова на афише, зеленым по черному: «Кольцо Нибелунгов»?

Или о том, что все это прошло, никогда уже не вернется как не вернется детство, легкость, беззаботное дыхание и та постоянная радость, что жила в ней когда-то?..

Или же она заплакала от стыда за ту свою ложь, пусть уже давнюю, позабытую всеми?..

Она и сама не знала. Слезы лились из ее глаз, она хотела сдержаться, не плакать, и не могла.

А ночью она проснулась, села на кровати. Записка Сени лежала рядом, на тумбочке. Она снова перечитала ее от первого до последнего слова.

И вдруг поняла все.

Он видел «Кольцо Нибелунгов», может быть, даже тогда, когда она так вдохновенно врала о жителях луны, обладающих легкими и жабрами; он знал, что это все ложь, и не выдал ее.