Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

А если я вызывал в представлении одну его мать, например, когда она открывала дверь комнаты, ее сын тоже всегда был рядом, огромный, он наблюдал за ней с оружием в руках. В общем, я никак не мог увидеть в воображении одну фигуру: всегда только вдвоем, причем, одна была привычного роста и запечатлена в своей обычной, повседневной деятельности, а другая, гигантская, просто находилась рядом, плотностью и размерами напоминая мифологическую фигуру. Итак, что же это было за явление: эдакая пара-химера, одна фигура человеческая, другая фантастическая. Конечно, эти строки не могут дать четкого представления о том, что произошло, потому что образы не были неподвижны. Сначала Хамза показывался один, его волосы шевелились не из-за ветра и не от того, что он встряхивал головой, а потому, что его мать, вернее, нечто вроде горы, имеющей очертания матери, внезапно возникала за спиной Хамзы, при этом появлялась она ни справа, ни слева, ни сверху, ни снизу, ни из глубины пространства.

В том мире, где всё: люди, животные, растения, силуэты, территории, язык дышат воздухом ислама, являющаяся мне скульптурная группа была mater dolorosa , скорбящая мать, пьета. Мать и сын; не такие, каким изображали их христианские художники, рисовали или ваяли из мрамора и дерева: мертвый сын, лежащий на коленях матери, кажущейся моложе, чем снятый с креста труп – но здесь всегда одна оберегала другого.

Каждая фигура, едва возникшая в сознании, тут же неизбежно призывала другую, и этот образ всегда оберегал другой образ, тот, что сохранял человеческие пропорции. Слишком недолго – в реальном, измеримом времени – я видел Хамзу и его мать, чтобы знать наверняка, именно ли их лица вставали передо мной в течение четырнадцати лет, но я помнил, и думаю, ясно помнил волнение, охватившее меня при виде Хамзы и его вооруженной матери. Каждый был броней для другого, броней слишком слабой, слишком человеческой. В плену какого архетипического образа так долго находились скульпторы и художники, берясь за этот сюжет: раненое материнство, каким предположительно трактует его Евангелие? И самое главное: почему четырнадцать лет именно эта композиция преследовала меня настойчиво, как неразгаданная тайна? Почему, наконец, я предпринял это путешествие, чтобы узнать нет, даже не разгадку, а чтобы понять, была ли эта тайна вообще? И что было изначальным: композиция с Девой Марией и ее Божественным Сыном, именуемая «Пьета», или то, что существовало гораздо дальше в глубине веков и не в Европе, Иудее и Палестине, а где-то еще? Может, в Индии, например, или в каждом человеке? И надо ли так остерегаться инцеста, если он уже существовал без ведома Отца, в сумятице мечтаний матери и сына. Всё это не имело бы значения, но здесь есть великая тайна: знаком палестинской революции для меня был не какой-нибудь палестинский герой или победа (при Караме [74], например), а так некстати появившаяся эта пара: Хамза и его мать, именно эта пара была мне нужна, потому что в каком-то смысле я вырезал ее по своей мерке в пространственно-временном, национальном, семейном, родственном континууме, вырезал и так искусно отрезал от всех, к кому она была прикреплена, я отделил две составляющие, которые мог соединить – мать и одного из ее сыновей – удалив при этом, словно невзначай, двух других сыновей, дочь, зятя, возможно, семью, племя и даже целый народ, ведь я не уверен, что сейчас так же внимателен, как в 1970. Но, возможно, я как раз искал знак Революции, ее печать, как в Коране печать Пророка?

И это не всё. Если бы многократно повторенная композиция, в высшей степени христианская, символ безутешной скорби матери, чей сын – Бог, явилась мне так быстро, со скоростью молнии, как символ палестинского сопротивления – это было бы еще вполне объяснимо, а вдруг всё как раз наоборот: « мятеж и произошел, чтобы мне была явлена эта композиция »?

Даръа, которую я не видел с 1973 года, вероятно, так и осталась маленьким приграничным городком на сирийской территории. Я проезжал Даръа в 1970, возвращась из Дамаска, на пути в Амман. Две руки, ударяющие по доске в такт ритма, то и дело прерываемого новым ритмом, тоже сымпровизированным – вот что осталось у меня в памяти от Даръа, где ФАТХ купил дом, превращенный в маленький медпункт-госпиталь на восемь коек. Два показавшихся мне огромными фидаина с непокрытыми головами, но одетые в пятнистые маскировочные костюмы, стояли, облокотившись на два деревянных ящика, поставленных один на другой в коридоре возле двери. Худые и сильные пальцы выбивали на досках какой-то довольно сложный, но веселый ритм. Они разговаривали и смеялись. В гортанных голосах мне слышалась нежность, которая просачивалась сквозь мелкую щебенку звуков. Слоги и особенно согласные словно застревали у них в горле, но потом, падая изо рта, смягчались, возможно, из-за того, что вокруг было темно. Махмуд Хамшари окликнул меня: