Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

– И сколько это длилось?

– Ей исполнилось девять, потом десять, одиннадцать; в двенадцать она была уже женщиной. И меня больше не интересовала.

– Вы были спасены.

– Нет, мне было больно, когда я ее любил, но я был так счастлив.

Воцарилась тишина, как будто мы оказались отделены друг от друга огромным расстоянием. Или не очень огромным, хотя вряд ли, я чувствовал, какое пространство лежит между нами.

– Не грустите, – сказал он мне, отходя от пригорка, где мы с ним сидели.

Я остался докурить сигарету. И все спрашивал себя, почему, ну почему именно сегодня он сделал мне такое признание.

– Жан, я забыл название той церкви, но, по-моему, это была не Нотр-Дам-де-Флер.

Ливанская газета, которая выходила на французском, «Орьен ле Жур», иронизировала по поводу моего пребывания в ФАТХе, на берегу Иордана, где жил Иоанн Креститель, но единственным комментарием были слова Ферраджа, он сказал однажды:

– Главное, ты с нами.

Единственная вещь, как мне думалось, занимает мысли фидаина: как завершится праздник. Потому что палестинская революция на восточных берегах Иордана – да, это был праздник.

Праздник, который длился девять месяцев. Если кто-нибудь познал свободу в Париже в мае 1968, пусть к этим ощущениям он прибавит элегантность, учтивость всех по отношению к каждому, а главное, пусть сравнивает, ведь фидаины были вооружены. В марте Махджуб был уже там, а я и не слышал, как он появился. Он был настолько величественным, что при нем я невольно понижал голос, потому что само его присутствие было безмолвием. Вероятно, эта мораль в духе Сен-Жюста придавала ему такое очарование и притягательность и, когда я говорю о нем, то уверен, что пишу дополнительную страницу в Житии Святых.

– Вы уже видели почки на деревьях?

– В этом году они запоздали, но теперь уже появились. Они еще липкие, и когда я трясу ветки, на меня сыплется пыльца. Скоро появятся листья и раскроются цветы на миндальном дереве.

– Чем жарче солнце, тем веселее фидаины; март и апрель – два довольно простых месяца, если все будет в порядке, если мы до них дотянем, считай, революция победила.

– Эти маленькие базы под деревьями вдоль дороги в Аджлун, мне они показались какими-то несерьезными.

– Вы не правы. Они выстоят. Тактика меня не касается, но руководители им доверяют.

– Вы совсем как Наиф Хаватме.

– Почему?

– Он любит эпитет «научный», научная тактика, научный социализм…

Он засмеялся. Но когда к нам подошел какой-то руководитель, быстро заговорил с ним по-арабски. Тот несколько раз указал рукой на меня. Затем быстро отошел, не попрощавшись.

– Он хочет, чтобы я вам сказал, что он новый военный руководитель сектора. Вы уже два раза с ним столкнулись, не выказав почтительности.

– И что?

Махджуб улыбнулся.

– Он учился в военной академии в Санхерсте. И хотел бы, чтобы вы, даже вы, знали, кто главный военный начальник на этой территории. Ему известно, что у вас имеется подписанное Арафатом разрешение свободно передвигаться, так он хочет, что вы спрашивали согласие и у него тоже. Да ладно, не думайте о нем больше, делайте, как вам удобно. Фидаины потихоньку возвращаются к жизни, нагуливают жирок, снова начинают петь и насвистывать.

За два года во время наших многочисленных встреч Махджуб не раз выказывал растерянность, почтительную услужливость, осторожность и осмотрительность, если речь шла о дерзких замыслах, но когда своими длинными ногами он межевал территорию, устанавливая границы участков, всякий намек на женское начало казался кощунственным. Он был одним из самых любимых командиров. Если подумать, его наивные суждения, свидетельствующие о традиционной морали, были решительны и категоричны, словно лезвие соломонова суд, разрезающее пополам младенца. Он входил, и все были им очарованы, он выходил, и все пребывали в смятении; от этого деликатного, с виду неуверенного в себе человека исходило ощущение безопасности. Христианские священники в Южной Америке, воспитанные согласно самой что ни на есть традиционной морали, живут в полном согласии с местными партизанами, и не будь Махджун мусульманином, он был бы одним из них.

Он нагромоздил ворох аргументов, убеждая меня, будто карточные игры источают благоухание притона, который втягивают носами старые рантье, пребывающие в домах или под навесами. Еще немного, и он смог бы меня убедить, что карточные игры вредят здоровью. Будучи врачом, он знал толк в гигиене.