Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Я не люблю, когда этим делом занимаются в моем присутствии. Мне кажется, это такое же физическое отправление, как и любое другое, которым следует заниматься в полном одиночестве. Даже пещерный житель не стал бы разговаривать с другим человеком и одновременно, скажем, пускать под себя лужу.

— Плохо ты себя знаешь, — помолчав, сказал Коновалов. — Ты, Григорий, хотел доказать, что все без исключения кругом тебя дураки. Вот какая у тебя была сверхзадача.

Мне сразу наскучил этот разговор: только я и ждал всю жизнь, чтоб какой-нибудь плешивый дон-жуан удостоил меня нравоучением. Поэтому я пожал плечами и, ничего не ответив, стал осматриваться.

Я обнаружил, что мы стоим на пустыре посреди котлованов и земляных насыпей, меж которых, как глинистая река, вьется узкая дорога, вся в рыжих наплывах, а на обочине стоит покосившийся желтый столбик автобусной остановки. Со всех сторон буйствовала вздыбившаяся до самого неба глина — где старая, поросшая бело-зелеными листьями мать-и-мачехи, где свежая, стекающая на мостовую. Кругом не было ни души, вдалеке виднелись только желтые верхушки подъемных кранов, да где-то за увалом урчал тракторок. На противоположной стороне у подножья рыжей горы торчал такой же столбик остановки с помятой жестяной табличкой, а за ним черно и жалко зеленела купа старых вишен, среди которых стояла красно-зеленая беседка, расписанная в свое время моим отцом. Я сразу ее узнал и очень обрадовался. Ну, правильно: под этими вишнями мы, мальчишки, играли в «города» и в «землемера», а в беседке рубились доминошники. Но поделиться своим открытием мне было не с кем.

Я посмотрел на Коновалова (зачем он меня сюда завел? До ближайшей от телеателье остановки напрямую пять минут ходу) — Коновалов спокойно стоял чуть поодаль и ковырял спичкой в зубах, лицо у него при этом было умиротворенно-погасшее.

— Кстати, о транспорте, — сказал он. — Могу подвезти на такси.

— А где такси? — Я огляделся.

— Поймаем, — невнятно проговорил Коновалов, продолжая орудовать спичкой.

И в это время из-за увала вывернул грязный лобастый автобус.

— Да нет, не стану ждать, — сказал я с облегчением.

Чувствовал я себя прескверно: мне хотелось поскорее уехать.

Коновалов внимательно посмотрел на меня своими блеклыми глазами, вынул спичку изо рта.

— Ну-ну, — сказал он, усмехаясь, — ладушки. А скажи, Кузнецов, затряслись у тебя поджилки, когда ты меня сегодня увидел? Ведь затряслись, признайся?

Я гордо молчал.

— Вот что я скажу тебе по секрету, — проговорил Коновалов и, подойдя ко мне совсем близко, наклонился к моему уху, так что я почувствовал его тяжелое нечистое дыхание. — Ты абсолютно прав, друг Григорий: все вокруг действительно дураки. Кроме нас с тобой, естественно. Но доказывать им этого не надо: они не любят. Надо просто уметь этим пользоваться.

Я брезгливо поежился и отступил на один шаг: еще не хватало, чтобы этот тип меня чем-нибудь заразил.

Но Коновалов этого не заметил. Вдруг взгляд его обострился, стал вдохновенным, он вскинул руку в каком-то вражеском приветствии и трубно закричал:

— Шеф! Эй, шеф! Такси!

Где он усмотрел такси в этом глиняном безумии, среди желтых насыпей, жирных оползней и скользких луж, трудно было даже вообразить. Мой автобус трудно подползал к остановке, разгоняя колесами рыжую жижу.

— Главное, не теряйся: крепко целуй Ивашкевич, чтобы потом не жалеть! — бросил мне Коновалов и, широко размахивая полами плаща, крупными прыжками помчался через дорогу.

Сидя на покосившемся диванчике автобуса, я посмотрел сквозь дочерна заляпанное стекло — и не увидел ни «режиссера», ни машины. Как будто Коновалов провалился сквозь землю, как будто вздыбившаяся земля поглотила его вместе с перстнем и галстуком.

Но думалось мне об этом вяло, лениво. И так было противно, мерзостно на душе. Я ехал домой, в свой надежно асфальтированный центр, чувствуя звон в ушах, тошноту, головокружение — и полное равнодушие ко всему.

Две недели я очень странно болел: без температуры, без кашля и головной боли, просто апатично лежал на своей тахте, накрытый простыней, и неподвижно глядел прямо перед собою, не имея сил ни есть, ни говорить, ни даже шевелить руками. Папа кормил меня с ложечки, Максим подходил к моей постели и настойчиво взывал: «Гриша, Гриша!» Я силился ему улыбнуться, хотел сказать, чтобы он отошел подальше, потому что этимможно заразиться, как заразился я, но не говорил ничего, только лежал и смотрел. Нет, я делал все, что было настоятельно необходимо: открывал рот, когда требовал врач, садился и вставал, с усилием отвечал на простые вопросы, но никаких добровольных действий не совершал, даже мысль о том, что неплохо было бы приподняться и повернуть подушку более прохладной стороной, — даже мысль об этом пустяковом движении вызывала у меня сердцебиение и болезненную испарину.