Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Я сошел с автобуса и увидел себя в преображенном районе, раскопанном, развороченном и застроенном ровными светло-серыми пятиэтажками. Картинка из будущего: стройные ряды клетчатых блоков, разлинованных черной смолой, а между ними — с чертежной тщательностью разбитые скверики.

— Ух ты! — сказал я вслух, найдя все это прекрасным.

Мы ничего другого строить тогда не могли, время «кораблей» и «башен» еще не наступило, о теперешних кольцах многоэтажных домов с фигурными лоджиями никто не мечтал, и новостройка на Домостроительных улицах потрясала своим размахом. От старых городских массивов ее отделяли обширные пустыри, что дало москвичам основание чуть позже назвать эту новостройку Кубой (название ныне забытое).

Праздничной живостью кипела здесь человеческая жизнь: Москва активно расселялась, стряхивая с себя паутину коммунальных квартир, переворашивая старые «мебеля», выбрасывая хлам, готовясь к новой жизни в будущих «башнях» и «кораблях».

Рассказывают, что наш вечный город, как Рим, построен на семи холмах. Подите-ка, определите местонахождение этих холмов — хотя бы приблизительно. Лично мне, кроме Таганской горки, ничего и в голову не приходит. За частоколом домов я уже не мог угадать овраги и пригорки своего раннего детства: широкий проспект с разделительной полосой простирался передо мною, мягко сглаживая рельеф и уходя вдаль, туда, где в сизой дымке огромной стройки нетерпеливо рычали самосвалы и важно поворачивались подъемные краны.

Впрочем, все перспективы здесь просматривались насквозь, и я издалека увидел крупные черные буквы вывески телеателье, прикрепленные прямо к стене бетонной пятиэтажки. Вряд ли на Третьей Домостроительной было еще одно такое. «Третья Домостроительная»… Но если разобраться, намного ли было бы лучше, если бы эта улица называлась, к примеру, «Счастливая»?

Тут в голову мне пришло соображение, что, если уж я вижу окна телеателье издалека, то и Кривоносый разглядит меня намного раньше, чем я подойду. Поэтому, потоптавшись, я повернул в прогал между ближайшими блоками. Миновал несколько законченных, но еще не заселенных корпусов, прошел по краю котлована, ощетинившегося бетонными сваями.

И надо же было такому случиться: я неотрывно глядел на окна здания с черными буквами вывески, а следовало бы смотреть под ноги. И вдруг меня решительно и скользко повело вкось, я увидел свои облепленные желтой глиной кеды упирающимися в голубое небо, затем все вокруг замелькало, заструилось зеленым и рыжим, зачавкало, я услыхал восторженное: «Во дает!» — и поднялся по колено в мутной воде, даже не в воде, а в какой-то субстанции, густотою своей напоминающей ряженку. Как в дурацком сне, я увидел горизонт много выше своей головы, точнее, это был не горизонт, а рваный край глубокой ямы, в которую, судя по гладкому желобу на склоне, я скатился спиной вперед. А на краю, в телогрейке, каске, кирзовых сапогах и брезентовых штанах, стоял веселый молодой парень с залихватским рыжим чубом, который из-под каски выбивался.

— С прибытием! — сказал он мне, присев и упершись обеими руками в колени. — И долго ж мы вас ждали!

Я передернул плечами, спина моя ощущала мерзкую задубенелость мокрой грязной рубахи, и дурашливый тон рыжего парня показался мне оскорбительным.

— Давай! — Парень выставил ногу в грубом сапоге, уперся ею в выбоину на склоне и протянул мне руку. — Держи пять, будет десять!

— Не надо, — буркнул я и, чувствуя себя несчастным (дернула ж меня нелегкая надеть почти новую рубаху), на четвереньках полез самостоятельно вверх.

— Давай, говорю! — Возмутившись, рыжий парень потрясал своей короткопалой пятерней перед самым моим лицом. — Чего дурака валяешь?

Глина была как намыленная, руки и ноги мои скользили, и на секунду я склонился к тому, чтобы схватиться за эту надежную пятерню, но тут же почувствовал, что снова еду вниз, в желтую ряженку.

Парень пронаблюдал за моим спуском, потом неторопливо выдернул увязший сапог, выпрямился.

— От мы какие! — одобрительно сказал он. — Ну, езди дальше.

Он повернулся, сделал крупный шаг в сторону и исчез. А я, чертыхнувшись, снова полез наверх, глубоко захватывая пальцами глину, выбивая мысками ступеньки, — и опять съехал вниз, когда до края ямы с куском торчавшей из земли арматуры оставалось буквально рукою подать. Очутившись на дне, я с отчаянием огляделся: ни палки, ни досочки кругом, ничего, кроме месива, и в центре ямы высоко, как постамент памятника, вздымался бетонный цилиндр колодца канализации. А на самом верху его, на недосягаемой для меня высоте, косо лежала, словно сдвинутая набекрень блатная кепочка, тяжелая чугунная крышка люка. Что за глупость? Кривоносый, телеателье, Тоня в желто-голубом, Маргарита в полупрозрачной блузке, Максим в островерхом дождевике, папа и мама — все это осталось там, наверху, и мне представилось вдруг, как они идут чередою по гладко уложенному асфальту, не подозревая о том, как я здесь мучаюсь внизу. И что самое жуткое: минуту назад все было так хорошо, так солнечно, сухо и ясно!