Валерий Алексеев - Игры на асфальте

Тут хлопнула дверь подъезда, и из него вышел, а точнее, рысцой выбежал парень в кожаной куртке и серой кепочке «с разрезом», лицо у него было красно-загорелое и все лоснилось от пота, он, с кособочась, нес большой ярко-рыжий чемодан. Завидев меня возле машины, он приостановился, утер свободной рукой лицо, но потом добежал оставшиеся несколько шагов и, с облегчением поставив чемодан на кромку тротуара, тонким тенорком сказал:

— Чего стоишь? А ну, пошел отсюда!

Пожав плечами, я отошел. Допустим, жарко, тяжело таскать чемоданы, но все равно это не причина, чтобы кидаться на людей. Что мог я у него украсть? Любимую тряпку, гаечный ключ — четырнадцатый номер? Оленя-то все равно уже отвинтили.

Идя к подъезду, я чувствовал, что парень смотрит мне вслед. Взявшись за ручку двери, я помедлил и обернулся, чтобы ему не показалось, что я от него просто сбежал. И точно: парень смотрел на меня, открыв багажник и заправляя туда чемодан. Глаза у него были белесые: должно быть, светлые, в белых ресницах да еще на загорелом лице. Был он коренаст, а коренастые люди, я где-то читал, часто бывают особенно агрессивны. Но ведь не я же придумал его коренастым, если на то пошло.

В дурном настроении я поднялся на пятый этаж, и перед самой дверью Ивашкевичей задал себе вопрос: а собственно, зачем я иду? Скорее всего, Маргарита дома, да еще одна. Сдались мне сегодня эти девчонки: уж если тихоня Тоня начинает смеяться, как дурочка, от одного только слова «пожениться», то что возьмешь с Маргариты? Начнет издеваться — и опять придется бежать.

Тем не менее я нажал кнопку звонка и дал два коротких сигнала, один длинный: «Куз-не-цов». За дверью — ни звука. Я повторил звонок — тот же эффект. И тут мне стало все противно и скучно: опять возвращаться в свой двор, забирать Максимку, кормить его обедом, читать ему казахские сказки — да так вся жизнь пройдет, дорогие товарищи! Лучшие годы уходят на всякую ерунду. Ей-богу, в эту минуту я искренне ненавидел братишку, а вместе с ним и Тоню, которая, если по совести, была тут совершенно ни при чем.

Я пнул дверь ногой и пошел по лестнице вниз, спотыкаясь, как старичок, на каждой ступеньке. О, если бы дверь распахнулась и на пороге возник Женька Ивашкевич, как завопил бы он: «Гриня, привет! Заходи, есть идея!» Но Женька Ивашкевич тухнет среди флоксов на даче, а сестра его, злая и насмешливая Маргарита, «устрекотала» на важное свидание. Интересно, что за важное свидание может быть у девчонки, которая еще не кончила школу? Какой-нибудь студент Института международных отношений в башмаках на рубчатой подошве с прилизанным зачесом и в эластичных носках, которые тогда — о блаженные Старые времена! — еще считались безразмерными и за ними выстраивались длиннющие очереди отчего-то во дворах универмагов. Стоили они двадцать пять рублей, по-теперешнему два с полтиной, то есть баснословно дорого, и были для меня символом самодовольства и избыточного достатка. Их обладатель — я все еще о носках — сидит теперь в Маргаритиной комнате, вытянув ноги в узких брюках и небрежно завалившись набок, на подушку тахты; носки его, нестерпимо яркие, как бы наполненные криптоном-аргоном-ксеноном, химически мерцают; рука, унизанная перстнями, лежит на колене у Маргариты. «Открыла бы пошла, от кого прячешься?» А Маргарита — в красном платье, в том самом, но пламень этого платья меркнет в свете его эластичных носков. «Да есть тут один недоросток… Пытался украсть меня через пожарную лестницу». И смех, и поцелуи, и смех. Картина представилась мне так явственно, что я остановился и повернул назад. «Ну, я вам сейчас покажу! — думал я, перешагивая через ступени. — Ну, я вам устрою!» Точно такое же сладкое злорадство (бывает и горькое, смею вас заверить), с каким мы, пацаны, прокрадывались вечером в подворотню и неожиданно направляли луч фонаря на притаившуюся в нише парочку. Женька почему-то называл это дело «операция Тянитолкай».

Последние лестничные пролеты я пробежал на цыпочках, остановился перед дверью, перевел дух и только собирался забарабанить в нее кулаками, еще не придумав, что буду кричать («Мили-и-ция!» или «Горим!» — и бегом по лестнице вниз), как вдруг дверь открылась — так тихо и так внезапно, что я помертвел.

На пороге стоял незнакомый мне человек — высокий и худой, отнюдь не студенческого возраста, много старше, но в то же время и не старый, с костлявым лицом и маленькими глазами, так близко поставленными к носу, что от этого нос казался кривым. Темные редкие волосы его были гладко зачесаны назад и блестели, как мокрые. Должно быть, он тоже растерялся, увидев меня, потому что инстинктивно отступил назад. Так мы молча смотрели друг на друга, и выражение лица Кривоносого медленно менялось: от подбородка до лба лицо его залилось каким-то восковым спокойствием. И что-то пусто и мертво мне показалось в прихожей, как будто все окна там, в глубине, за его спиной, были забелены известью.