Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

Все это время Эйлин Батлер следила за чередой злоключений Каупервуда по газетным статьям и окрестным слухам с таким интересом, страстностью и энтузиазмом, насколько позволяла ее сильная и жизнеутверждающая натура. Она была невеликим мыслителем, когда речь шла о личных отношениях, но обладала достаточной проницательностью и без всякой логики. Хотя она часто встречалась с ним и он рассказывал ей о многом – но не более, чем позволяла прирожденная осторожность, – из газет, семейных разговоров за столом и в других местах она заключила, что, несмотря на его бедственное положение, дела все же не так плохи, как можно было ожидать. Одна статья, аккуратно вырезанная из «Филадельфия Паблик Леджер», вскоре после того как Каупервуда публично обвинили в присвоении чужих средств, успокаивала и утешала ее. Она носила ее за лифом, это казалось ей доказательством, что ее обожаемый Фрэнк согрешил гораздо меньше грешников, которые ополчились на него. Это была одна из многочисленных деклараций Гражданской ассоциации муниципальных реформ, которая гласила:

«Аспекты этого дела гораздо более серьезны, чем было доведено до сведения общественности. Дефицит в пятьсот тысяч долларов происходит не от проданных и должным образом неучтенных бумаг городского займа, а от ссуд, выданных казначеем его доверенному брокеру. Комиссия также имеет информацию из надежного источника, что бумаги, продаваемые брокером, учитывались в ежемесячных расчетах по самой низкой цене на текущий месяц, а разница между этой суммой и фактической выручкой распределялась между брокером и казначеем, таким образом представляя интерес обеих сторон в давлении на рынок с целью добиться низких котировок при итоговых расчетах. Тем не менее комиссия может считать судебное преследование, возбужденное против мистера Каупервуда, всего лишь попыткой отвлечь внимание общественности от более виновных сторон, пока они стараются „уладить дела“ по собственному усмотрению».

«Значит, вот в чем дело», – думала Эйлин, когда читала статью. Эти политики – в том числе ее отец, как она поняла после разговора с ним, – пытались возложить на Фрэнка вину за свои махинации. Он вовсе не был таким дурным человеком, каким его изображали. Так было сказано в отчете. Она упивалась словами: «…попыткой отвлечь внимание общественности от более виновных сторон». Именно об этом говорил ей Фрэнк в те счастливые минуты их недавних встреч то в одном, то в другом месте, особенно в новом доме на Шестой улице, поскольку им пришлось покинуть старое убежище. Он гладил ее пышные волосы, ласкал ее тело и говорил, что все было подстроено политиканами, чтобы очернить его имя и максимально облегчить положение Стинера и Республиканской партии в целом. Он говорил, что непременно выйдет из трудного положения, но предостерегал ее от лишних разговоров. Он не отрицал своих долгих и взаимовыгодных отношений со Стинером. Он подробно рассказал ей, как это было. Она поняла или думала, что поняла. Она все узнала от Фрэнка, и этого было достаточно.

Что касается двух домов семейства Каупервуд, еще недавно с такой помпой объединенных в зените успеха, а теперь связанных общим несчастьем, то жизнь как будто покинула них. Этой жизнью был Фрэнк Алджернон. Он стоял за мужеством и силой своего отца, за духом и перспективами своих братьев, был надеждой своих детей, опорой своей жены, достоинством и влиянием всего семейства Каупервудов. Он был олицетворением всего, что подразумевало власть, широкие возможности, большие доходы, счастье и достоинство для его близких. Теперь это яркое солнце померкло и, по всей видимости, близилось к полному затмению.

После того рокового утра, когда Лилиан Каупервуд получила роковое письмо, которое разрушило ее домашний мир, она пребывала в полусознательном состоянии. Уже несколько недель она ежедневно выполняла свои обязанности с внешним спокойствием, в то время как ее мысли находились в мучительном беспорядке. Она была совершенно несчастна. Ее сорокалетие настало в то время, когда жизнь должна была оставаться неизменной на прочной основе, но теперь она могла оказаться вырванной из привычной почвы, где она росла и процветала, и равнодушно выброшенной увядать под палящим солнцем непреодолимых обстоятельств.

Что касается Каупервуда-старшего, то положение его приближалось к развязке. Как уже было сказано, он безмерно верил в своего сына, но сейчас он не мог не видеть допущенную ошибку и понимал, что Фрэнку предстоит тяжко пострадать за это. Разумеется, он считал, что Фрэнк имел право спасать себя так, как он это сделал, но горько сожалел, что его сын попал в ловушку, которая породила нынешний скандал. Фрэнк был блестящим бизнесменом. Ему вообще не нужно было связываться с городским казначеем и местными политиканами, чтобы преуспеть во всех своих делах. Городские трамвайные линии и политические махинаторы стали причиной его разорения. Старик целыми днями расхаживал по комнате, понимая, что его звезда закатилась, что банкротство Фрэнка будет его собственным банкротством и что этот позор – публичные обвинения – означает его погибель. Его волосы совсем поседели в течение нескольких недель, он стал ходить медленней, лицо побледнело, запали глаза. Его пышные бакенбарды теперь казались стягами давно ушедших славных дней. Его единственным утешением было то обстоятельство, что Фрэнк завершил свои отношения с Третьим Национальным банком, не задолжав ни единого доллара. Тем не менее он понимал, что директора этого почтенного учреждения не потерпят присутствия человека, чей сын помог опустошить городскую казну и чье имя теперь полоскали в газетах. Кроме того, Каупервуд-старший был слишком стар. Ему пришла пора уйти на покой.