Михаил Меньшиков - Письма к ближним

– Так как же вы хозяйничаете?

– А вот и разрешите эту загадку. Я сам не понимаю как. Бьешься, как рыба об лед. В то время как мой брат, Сергей Григорьевич, всего на два года старше меня, давно уже вице-директор и его превосходительство со звездой, я до гроба полунищий титулярный советник. И все благодаря вот господам писателям…

При этом калужский помещик желчно поклонился в сторону публициста.

– Это как же так?

– А так-с. Семнадцать лет назад увлекся, знаете, тогдашней литературой, тем же Евгением Марковым, что так вкусно описал возвращение на черноземные поля, да вот Энгельгардтом, Львом Толстым. Бросил службу – и в родные палестины. Брат Сергей, поумнее меня, остерегал, да куда! – Ну-с, вот теперь и видно, кто до чего дошел. Его превосходительство, мой братец, не сеет, не жнет, не собирает в житницы, а каждое двадцатое число забирает полтысячи, да еще с прибавкой, кроме чудесной квартиры и разных наград. Ни засуха, ни наводнение, ни сибирская язва, ни война, ни пожары, ни гессенские мухи и жучки, ни одна из язв египетских ему не страшны. Работает себе, трудничек Божий, в огромном кабинете, за письменным пятисотрублевым столом (один стол, заметьте, стоит конюшни), за малиновыми драпри, на кресле от Гамбса, при матовом электричестве. Тишина в кабинете, лакеи ходят по ковру, как духи, чуть пропоет изредка мелодический бой часов. И работа отнюдь не каторжная. Пошуршать докладами, подмахнуть раз двадцать свою фамилию, и конец. Вечером опера, партия в винт. Ну-с, а младший брат, ударившийся в «черноземные поля», в это самое время с раннего утра до позднего вечера мыкается то в поле, то на гумне, то в лесной даче, то на заводе, то на огороде, и все это и в зной и в слякоть. Трясешься на линейке, ломаешь старые кости, все спешишь, спешишь, как вечный жид, в погоне за грошом. Часто вместо гроша догоняешь шиш… И хоть я именно Евгению Маркову обязан этой милой жизнью, его прекрасному роману, но теперь спасибо ему, что он заступился за нас, помещиков. Действительно, ведь мы обижены. За что же, в самом деле, бюрократии давать все, а нам, несчастным, ничего? Мы такие же дворяне…

– Естественно, что слово принадлежит мне, – проговорил изящный Василий Петрович, воспользовавшись паузой калужского помещика. – Я здесь представитель тех самых «коллежских асессоров и советников», которые, по словам Евгения Маркова, напускают «чернильный потоп и бумажное извержение» на деревенскую Россию. Попробую защищаться. В последнее время делается просто модой нападать на бюрократию, – на нас скоро будут смотреть, как герой у Гаршина смотрел на красный цветок, как на воплощение зла мирского. Но позволю себе напомнить, что тот герой был немножко не в своем уме. Что такое бюрократия? Это скелет современного общества, – пусть мертвый, как мертвы ребра и позвоночный столб, – но отправляющий важную механическую функцию. Послушаешь – наше общество вздыхает о той стадии, когда этого скелета не было, но эта стадия – слизняков, существ зачаточных, мягкотелых… Смею думать, что народ наш не так низко стоит на биологической ступени. Пусть мы кости государства, мертвые кости, но безусловно необходимые для его плоти.

– Эх, – крякнул калужский помещик, – нельзя ли мне записаться в мертвые кости, право? При казенной квартире с отоплением, а?

Дамы засмеялись.

– Нет, в самом деле, – продолжал помещик, – правительство требует, чтобы мы жили на земле, а все соблазны оставлены в городе.

– Какие же соблазны?

– Да вот те, о которых говорит Евгений Марков: чины, оклады, ордена, пенсии, права службы, воспитания детей…

– Так позвольте-с, – перебил бюрократ, – неужели и всех помещиков посадить еще на жалованье и давать чины с пенсией? За какую же это службу?

– За земледелие! – выпалил помещик. – Прочтите у Евгения Маркова…

– За земледелие? Но ведь земледелием, сколько известно, занимаются и крестьяне, и сельское духовенство, и часть мещан. Если за земледелие, то последний мужик потребует тех же привилегий и будет иметь на них право.

– За культурное земледелие.

– Но и крестьяне кое-где ведут культурное земледелие. С другой стороны, очень это остроумно – взять с народа остатки имущества в виде налогов, чтобы оплатить ту культуру, которая недоступна теперь даже помещикам. Или вы полагаете, что вконец разоренный народ в состоянии будет перенять не только высокую, но хотя бы какую ни на есть культуру от генералов-помещиков?