Элизабет Арним - Колдовской апрель

Если уж мистер Уилкинс смог измениться, думала Роуз, то почему не сможет Фредерик? Как чудесно было бы, как восхитительно чудесно, если б это место подействовало и на него тоже, и они смогли бы понять друг друга хоть немножечко лучше, даже стать хоть чуточку ближе. Роуз, чей характер уже подвергся некоему умягчению, начала думать, что ее упорное отвращение по поводу его книг и суровая увлеченность добрыми деяниями на самом деле глупы и, возможно, даже ошибочны. Он был ее мужем, а она отпугнула его. Она спугнула любовь, драгоценную любовь, и в этом не может быть ничего хорошего. Разве Лотти не была права, сказав как-то на днях, что ничего важнее любви нет? И ни в чем нет ни смысла, ни пользы, если это построено не на любви. Но если любовь отпугнули, сможет ли она вернуться? В этой красоте, в атмосфере счастья, которую Лотти и Сан-Сальваторе распространяли кругом, словно божественную инфекцию, непременно сможет.

Однако сначала его надо залучить сюда, а как же он приедет, если она не напишет ему и не сообщит, где именно находится?

Она напишет. Должна написать, ведь тогда хотя бы появится шанс, что он приедет, а если не напишет, то никакого шанса, конечно же, не будет. И тогда, когда он окажется в этом царстве любви, в этой красоте, нежности, доброте, ей будет легче поговорить с ним, попытаться объяснить, попросить его как-то изменить их жизнь, заполнить эту пустоту расставания, холод – о, именно холод! – небытия, в котором нет ничего, кроме жестоких ветров веры и пустынного мрака трудов. Всего лишь один человек на целом свете, один-единственный, с которым можешь говорить, о котором можешь заботиться, которого любишь, который тебе интересен, стоит больше всех этих произносимых с кафедр речей, похвал и благодарностей председателей всех комитетов на свете. Он стоит больше – эта мысль осенила Роуз, и она ничего не могла с ней поделать – всех молитв.

Но это были не такие мысли, которые обдумываются головой, как это делала Скрэп, свободная от страстных желаний, – это были мысли, рождавшиеся в душе. Они поселились там, и душа Роуз болела, чувствовала ужасное одиночество. А когда смелость покидала ее, как случалось часто, и ей казалось, что написать Фредерику совершенно невозможно, она смотрела на мистера Уилкинса, и смелость возрождалась.

Вот он, этот изменившийся человек. Вот он каждую ночь заходит в маленькую, неудобную комнату, теснота которой была единственным, что удручало Лотти, и выходит оттуда каждое утро, и Лотти тоже выходит, и оба они в таком же ничем не омраченном настроении и так же милы друг с другом, как были, когда входили в нее. И разве он, по словам Лотти, такой придирчивый дома, не спускавший ей ни единой мелочи, не вышел из катастрофы с ванной столь же неколебимый духом, как вышли из пещи огненной невредимые телом Анания, Азария и Мисаил? [28] Три отрока в пещи огненной, или Вавилонские отроки появляются в сюжете Книги пророка Даниила об иудейских юношах в Вавилонском пленении. Они были брошены в огненную печь по приказу царя Навуходоносора за отказ поклониться идолу, но были спасены архангелом Михаилом и вышли оттуда невредимыми. Чудеса творятся в этом месте. И если они могли случиться с мистером Уилкинсом, то почему не могут произойти с Фредериком?

Она быстро поднялась. Да, она напишет. Прямо сейчас пойдет и напишет.

Но если…

Она остановилась. Если он не ответит? Если он даже не ответит?

Она снова села подумать.

В таких колебаниях Роуз провела почти всю вторую неделю.

А еще была миссис Фишер. Во вторую неделю ее беспокойство только усилилось. До такой степени, что она не могла пользоваться своей личной гостиной, потому как не могла усидеть на месте. И десяти минут не могла усидеть миссис Фишер. Вдобавок к беспокойству в эти шедшие чередой дни второй недели в ней стало расти странное, обеспокоившее ее ощущение, будто в ней бродят какие-то соки. Ей это ощущение было знакомо, потому что иногда она испытывала его в детстве, особенно если весна наступала слишком быстро и сирень, казалось, расцветала за одну ночь, но как странно испытывать его через пятьдесят с лишним лет! Она бы хотела с кем-то поговорить об этом ощущении, но ей было стыдно. Какой абсурд, чувствовать это в ее-то годы! Но все чаще и чаще, а с каждым днем все сильнее и сильнее миссис Фишер посещало нелепое ощущение, что будто она вот-вот сама даст пышный цвет.

Она со всей строгостью пыталась подавить неуместное чувство. Это же надо, расцветет! Она слыхала о том, что высохшие ветки, мертвые деревья вдруг выдавали свежие листики, но все это лишь россказни. В россказни и легенды она не верила. Она прекрасно знала, как ей надлежит жить и что подобает чувствовать в ее возрасте. Достоинство требует, чтобы она не имела никакого отношения к каким-то там свежим листикам, но все равно оно было – чувство, что она вот-вот зазеленеет!