Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

– А нам приятно! Правда, дядя Лео? Ведь мы тут в безопасности – мы на немцев работаем! Нам хорошо! Чистим им ботинки, моем сортиры, подтираем им задницы. И за это получаем свою порцию муки и сахара.

Хотя есть ему не хотелось, он шагнул к столу, с показной жадностью схватил оладью и отправил ее в рот.

– Ммм, вкусно! Как мы все тут хорошо устроились! Вкусный оладушек! Прямо сейчас в третьем лагере сожгли сто человек. А нам вкусно! Вкусно!

Лео охватила ярость. Но ему страшно не хотелось раздувать этот скандал. Поэтому он перешел на идиш, приказал Шломо:

– Прекрати шута ломать! Мы пригласили гостей, чтобы обсудить дальнейшие планы. Это очень важно! И перестань пить!

Он повернулся к Печерскому и его товарищам, снова перешел на русский:

– Нужно обсудить ситуацию. Александр все время молчит. Все стоит на месте…

Однако Шломо не собирался слушать его приказаний, соблюдать его запреты. После гибели отца для него больше не существовало авторитетов. Лео? А что Лео? Он такой же человек, как и все остальные. Шломо был готов поверить только тому, кто предложит путь борьбы. Но никто из собравшихся этого не предлагал. Поэтому парень прежним глумливым тоном заявил:

– Нехорошо при гостях секретничать! Лео, ты обещал научить меня читать кадиш по моему отцу…

Лео, едва сдерживая раздражение против парня, который отвлекал их от обсуждения побега, процедил:

– Приди ко мне хоть раз трезвым, Шломо!

Однако Шломо не был трезвым, и он не мог молчать.

– Вагнер дал мне вчера золотые зубы, – сообщил он. – Золотые зубы, дядя Лео, понимаешь? Прямо с кусками челюстей. Хочет, чтобы я сделал ему булавку для галстука. И ты хочешь, чтобы я был трезвым? Как я могу быть трезвым?

Это был уже не вопрос, а крик о помощи. Но на этот крик никто не ответил. В мастерской наступило гнетущее молчание. Тогда Печерский встал, подошел к патефону, который чинил Шломо. Завел его, включил: диск вращался, патефон работал. Шломо таки починил его – у него и правда были золотые руки. Александр перебрал стопку пластинок, выбрал нужную. Поставил ее, и под крышей барака зазвучал голос Вадима Козина, певшего о верности и дружбе.

– Под эту музыку я танцевал в Ростове, – сообщил Печерский, не оборачиваясь.

Затем повернулся, оглядел товарищей, сказал:

– Мальчик, сделай Вагнеру булавку из зубов убитых…

Он сделал паузу. Все ждали продолжения – они чувствовали, что должно быть продолжение. И очень важное продолжение!

– Сделай ему булавку, Шломо, – повторил Печерский, – и воткни ее Вагнеру в горло!

Те, кто ел, перестали жевать. Наступила полная тишина. Все смотрели на Печерского – ждали, что еще он скажет. Они видели перед собой прежнего Печерского – собранного, полного энергии. Их командира, руководителя побега. Они ждали разъяснения. И оно последовало.

– Мы их всех убьем! – заявил лейтенант. – Это и есть мой план: убить их. Зарезать, задушить. Их чуть больше дюжины. Вахманы и капо не в счет. Нам нужно убить офицеров, мозг врага. Открыть себе путь. И всем сразу бежать. Все очень просто. Мы просто их убьем.

Люди начали осознавать это предложение. Послышались возгласы одобрения; на лицах собравшихся появились улыбки. Люди переглядывались, люди хотели поделиться наполнившей их надеждой. Лейтенант дал им надежду, он придал смысл их тоскливому лагерному существованию.

Горец Калимали выразил общее настроение. Он сказал:

– Ты вернулся, командир!

Печерский шагнул к столу, сел на прежнее место. Свернул самую большую оладью и засунул ее Калимали в рот.

– Ешь! – приказал он. – Нам нужны силы. Много сил!

Его товарищи еще раз переглянулись – все ли они правильно поняли – и все принялись есть.

И только Шломо не принял участия в общем пиршестве. Ему уже не хотелось ерничать, выплескивать на окружающих владевшее им отчаяние. В первый раз за эти два дня он снова стал ребенком; в первый раз дал волю слезам.

– Папа был строгим, – сказал он. – Мне хотелось, чтобы он баловал меня, как Ривку, но он все время говорил: «Будь взрослым, Шломо». Папа, я стал взрослым. Но ты меня уже не похвалишь…

Он вытащил из кармана сережки с синими камушками, протянул их Печерскому.

– Возьми их! – сказал. – Когда сбежишь, тебе пригодятся. Поляки жадные, поменяешь их на хлеб.

– А ты, Шломо? – спросил Лео. – Разве ты не бежишь с нами?

– Я не выйду отсюда, покуда не убью их всех, – ответил парень.

– Ты будешь жить, сынок, – сказал Печерский.

Встал, подошел к другому верстаку. Выбрал лежавшую там железную полоску и начал точить. Летели искры, визжал металл. Козин перестал петь – пластинка кончилась. Но Аркадий встал, поставил иглу в начало, и Козин снова запел о верности и дружбе.