Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

Следующий день прошел без каких-либо происшествий. В течение дня Печерский то и дело ловил на себе вопросительные взгляды друзей. Они хотели узнать, надумал ли их командир хоть что-то. Но он пока молчал.

Тем же вечером обе группы, готовившие побег – люди Лео и люди Печерского, – собрались в слесарной мастерской. Инициатором собрания был Лео. Он решил, что раз Печерский не предлагает нового плана, то надо обсудить ситуацию и придумать такой план вместе. Он изложил эту идею Печерскому, и тот не стал возражать. План у него уже был. Но он готов был выслушать и другие предложения. Вдруг кому-то придет в голову что-то вовсе небывалое? В любом случае новый план люди должны были принять сообща.

Шмуэль и Лео, лагерные старожилы, выставили на общий стол добытую где-то муку и сахар, и кузнец Рейман принялся печь оладьи. Пек он их на кузнечном тигле, да так ловко, словно всю жизнь этим занимался.

Юный ювелир Шломо с раздражением смотрел на людей, нагрянувших в мастерскую. За последние дни Шломо очень изменился. Мальчишка, до этого не знавший вкус вина, теперь он каждый день доставал где-то водку и все время ходил пьяный. Иначе он не мог: только так он мог загнать куда-то на задворки сознания мысль о том, что его сестра и отец погибли. После их смерти жить вообще-то не стоило, но он почему-то еще жил. Шломо никак не мог решить – сколько времени он должен длить свое никчемное существование. Он находился в состоянии тягостного недоумения. Другие люди его раздражали. Поэтому ему совсем не нравилось это собрание в мастерской.

– Сейчас капо Берлинер учует запах ваших оладий и придет сюда, – заявил он подпольщикам. – Тогда вам крышка! И хорошо бы, потому что от вас много шума.

– Ты опять пьян, – заметил на это Рейман.

Шломо усмехнулся:

– Завидуешь?

– Тебе пятнадцать, а ты достаешь водку каждый вечер…

Теперь усмешка Шломо больше походила на гримасу. Пятнадцать? Разве ему всего лишь пятнадцать лет? Разве он еще совсем недавно ходил в школу, думал об оценках? За это время он сильно повзрослел. Он прожил целую жизнь…

– Мне сто лет… – произнес он в пространство.

– Что бы сказал твой отец! – привычно начал Шмуэль.

Но Шломо резко оборвал его:

– Он больше ничего не скажет!

Тут Лео, понимавший состояние парня, решил покончить с ненужными упреками. Он спросил о другом:

– Шломо, ты отремонтировал патефон?

А Печерскому объяснил:

– У парня золотые руки. Немцам нравится, как он работает.

Шломо и правда отремонтировал патефон. Однако он ничего не ответил – ни на вопрос Лео, ни на его похвалу. Отошел в свой угол, к тиглю. А Лео и Шмуэль стали накрывать на верстак, как на стол. В самую середину «стола» Рейман торжественно водрузил тарелку с оладьями.

– Надо поговорить, что дальше делать, – заявил Лео.

Открыв таким образом обсуждение, он отправил в рот первую оладью. Однако никто из советских военнопленных не потянулся к тарелке, и никто не хотел высказываться на предложенную тему. Вместо этого Лейтман спросил:

– Откуда мука и сахар?

– Среди отобранных вещей попадаются продукты, – объяснил Шмуэль. – Иногда нам удается немного припрятать.

Лео придвинул к русским тарелку с оладьями:

– Кушайте!

Однако Калимали решительно покачал головой:

– Мы не можем это есть!

Старожилы лагеря удивленно переглянулись, и Лео сказал:

– А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Другие продукты они на нас не расходуют.

Ему была непонятна эта позиция. Выходит, пусть эти продукты, отобранные у евреев, достанутся немцам? Как уже достались им одежда, обувь, украшения, женские волосы, мужские золотые коронки? Почему нельзя взять эту еду себе? Лео, как и Шмуэль, был уверен, что погибшие евреи, прежние владельцы этой муки, этого сахара, были бы рады, узнав, что это добро поедают не убийцы, а их братья-евреи.

Однако Лейтман стоял на своем:

– Казенный обед – другое дело. Может, вы и правы, но мы к такому не привыкли. Поэтому нам неприятно.

Биндюжнику Цыбульскому, который в лагере всегда ходил голодный, было бы, пожалуй, не так неприятно съесть пару оладий. Однако он посмотрел на Печерского, который мрачно сидел, не притрагиваясь к угощению, – и тоже отодвинул тарелку.

Шломо, который из своего угла следил за тем, что происходит за столом, внутренне был согласен с русскими. Ему уже который день вообще никакая еда в рот не лезла. Однако он не мог сейчас говорить серьезно, без гримас. И он произнес: