Арчибальд Кронин - Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Gute Nacht, mein lieber Herr Doktor .

Когда я, преодолевая порывы ветра, шел по двору, часы в деревне пробили два ночи, дождь со снегом приглушали удары. В одном из темных окон шале оставался узкий прямоугольник света. Я вошел не постучав, поскольку торопился. Я намеревался поскорее вернуться к себе и заснуть.

Она сидела на краю кровати, в своем тонком дешевом халате, наклонившись вперед, опершись локтем на колено. Без пальто и мокрой ночной сорочки, она так и не сняла зимние сапоги.

– Я принес тебе снотворное.

Вздрогнув, она очнулась, однако не изменила позы и ничего не сказала. Я подошел и отдал таблетки. По крайней мере, она позволила мне положить их в ее свободную руку. На туалетном столике стояла бутылка. Я увидел на ней специальную больничную метку, большие чернильные буквы «МБ» – «Мэйбелле».

– Украдено из нашего шкафа, – сказал я.

– А где еще взять? – тускло сказала она, добавив после паузы: – Знаешь, я абсолютно разбита. Бог свидетель, я не пьяница, но, как и тебе, Кэрролл, мне иногда нужно выпить. И я выпила, сегодня вечером.

Я был готов с ней согласиться. У нее был вид сломленного человека, что я впервые заметил, когда она приехала, но теперь казалось, что она полностью выбыла из борьбы. Меня это встревожило.

– Тогда не принимай таблетки. Бренди и барбитураты нельзя смешивать.

– Какая разница? – Она отхлебнула неразбавленного бренди.

Мы помолчали.

– Полагаю, я должна тебя поблагодарить.

– Да брось ты. Иду спать.

– А не хочешь выпить? За счет заведения.

Я колебался. Я уже чувствовал, что стены комнаты начали покачиваться, а на этикетке бутылки было написано «Мартель» и нарисованы три звезды.

– В твоих интересах, – сказал я, принеся стакан из ванной, – чтобы твоя подруга Хозяйка не увидела эту бутылку. У нее уже возникли сильные подозрения по твоему поводу. Кстати, это ты разбила стеклянную колбу, когда там возилась?

– Да. Я услышала чьи-то шаги. Колба упала и разбилась.

И что теперь? Я просто сказал:

– На твоем месте я бы забыл об этом.

Коньяк был хорош. Единственный стул был занят ее промокшим пальто, повешенным на спинку для просушки. Я сел на кровать. Дама была так неестественно безмолвна и подавлена, что я спросил почему.

– Что тебя мучит, Дэвиган?

Она больше минуты не отвечала.

– Во-первых, я только что поняла, насколько болен Даниэль.

– Тебя это волнует?

– Ты считаешь, что нет?

– По некоторым признакам я вижу, что ты, Дэвиган, человек хорошо закаленный.

– По каким признакам, Кэрролл?

– По косвенным.

– Потому что я не хнычу и не плачу? Я так долго скрывала свои чувства, что у меня стало привычкой не показывать их.

А что же бренди? Мы сцепились, как пара комедийных актеров, швыряющих друг в друга перекрестные реплики. Напиток должен был это прекратить.

– Давай просто скажем: у тебя было трудное плавание, Дэвиган, и результат налицо.

После паузы она сказала:

– Это по-твоему, Кэрролл. Твоя проблема в том, что ты видишь в людях только худшее.

– Я лишь худшее и видел.

– Ты только это всегда и ищешь.

И она посмотрела на меня таким долгим и грустным взглядом, что я опустил глаза. Естественно, внизу я увидел ее большие нелепые сапоги.

– Почему бы тебе не снять эти дурацкие снегоступы? Ты выглядишь до боли нелепо в них, – возмутился я и, толкнув ее, так что она опрокинулась на спину, расстегнул на обоих сапогах молнию и сдернул их.

Лежащая навзничь, с поднятыми разведенными коленями и задравшимися полами тонкого халата, она посмотрела на меня с таким вызовом и страхом, с такой молчаливой мольбой, что во мне словно что-то взорвалось. Похоже, все произошло инстинктивно и мгновенно – мы оба оказались в постели под одеялом, ее руки сомкнулись на мне, и по моей щеке потекли ее неудержимые слезы.

– Ты сказала, что никогда не плачешь, Кэти, – прошептал я.

– Это мой единственный шанс.

Никто никогда не получит подробного рассказа о том, что было дальше. Почему я должен потворствовать извращенным умам, вроде моего собственного, и принижать словами то, что в те моменты было самым дорогим, а впоследствии оказалось самым сокровенным опытом моей далеко не безупречной жизни? Тем более что это могло бы породить у читателя ложную и нездоровую надежду на счастливый исход в виде сентиментального воссоединения. Однако можно утверждать, что и после она продолжала обнимать меня, а я ее. У нее не было желания освободиться, повернуться и закурить сигарету, пока страсть опять не повлечет за собой. И у меня не было. Утешенные и замиренные, объединенные нашим слиянием, мы все еще благодарно принадлежали друг другу. Неприятности, вражда – все исчезло, в ней было столько неожиданной для меня нежности, никаких прежних реакций, она полностью уступила мне. Ну а если немножко цинично, то тут вполне к месту насмешливая фраза Лотты: все было от сердца к сердцу и розы у двери.