Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Вот он, его грех. Можно было просто посмотреть на газель и вернуться. Можно было не стрелять. Или помолиться при этом, по крайней мере, произнести имя аллаха! Да, но дети?.. Дома плачут голодные дети. Они ждут отца. Разве это его грех? Разве грешен он в том, что создал аллах прекрасное существо в обличье газели и поселил в нем злых духов? Разве грешен человек в том, что родился в безводной Сахаре и вынужден жить охотой. Он никогда не стрелял без причины!

Охотник распустил путы на коленях Рыжего. Не первый, кого иссушила пустыня, не он последний!..

Он больше не боялся солнца. Не боялся жажды, пустыни — ничего не боялся. Последнее, что он увидел, это был Рыжий, гордо возвышавшийся над пустыней. Сильные, стройные ноги верблюда, словно опоры шатра стояли над головой туарега. Рыжий склонился над ним, облизал лоб, обнюхал лицо и одежду. Повернулся, прикрывая собой хозяина от жестокого солнца На губах туарега застыли крупицы песка, глаза остановились, остекленели и замерли. Все замерло, даже солнце.

Спустя два дня дети увидели на горизонте движущийся силуэт верблюда. Бросили игры, закричали, побежали наперегонки, как всегда.

Столпились вокруг высокого величавого махрийца, который проделал свой обычный нелегкий путь и, казалось, ничуть не устал, не был озабочен ничем. Он, наверное, ничего и не видел вокруг, кроме бескрайнего горизонта пустыни.

Уздечка была на своем месте и освежеванная тушка газели приторочена к седлу… Только всадника не было.

Перевод с арабского И. Ермакова

В эпоху расцвета арабской классической литературы (X–XII и) в столице халифата Багдаде, а также в других больших городах Сирии, Ирака, Ирана любители изящной словесности из числа просвещенных. состоятельных горожан и придворных объединялись в литературно–музыкальные кружки, напоминавшие литературные салоны парижской аристократии начала XVII века. Обычно такие кружки обосновывались в доме богатого мецената, привлекавшего на свои собрания ученых, литераторов и просто образованных людей всех сословий. Участники собраний обсуждали различные философско–богословского и филологического характера вопросы, читали свои сочинения, спорили на литературные темы. При этом особенно ценились красноречие, умение привести к случаю литературный пример, проявить эрудицию, сочинить экспромтом стих. Вот в этом–то кругу знатоков и ценителей, весьма образованных, хотя несколько педантичных, и возник оригинальный прозаический жанр макам — плутовских новелл, которые в сатирической форме изображали нравы средневекового мусульманского города.

Слово «макама» на протяжении многих столетий неоднократно меняло свое значение: так, в доисламской Аравии бедуины этим словом обозначали место сбора племени; позднее под «макамой» стали понимать всякое собрание людей, а еще позднее — беседы, которые велись на этих собраниях. В исламские времена характер бесед изменился: если первоначально в кружках халифов и их приближенных они носили в основном назидательный характер, то начиная с X века приняли чисто литературное направление, а термин «макамы» закрепился за жанром изысканной новеллы, родившимся в литературных кружках.

Центральной фигурой, вокруг которой группировались все изображаемые в макамах события, был обычно средневековый «люмпен». Подобно европейским городам позднего средневековья крупные города Ирака и Ирана были буквально наводнены голью перекатной, стекавшейся из деревень, разоренных непосильными налогами и поборами, бесконечными междоусобными войнами и сектантскими восстаниями. И как профессиональные нищие Европы, весь этот сброд занимался вымогательством и воровством, попрошайничеством и мошенничеством, причем был организован в корпорации со своими шейхами и особыми законами. Поскольку на городское дно опускались и люди из высших сословий, нищую братию часто иронически именовали «бану сасан» — «сасаниды» — по имени иранской династии, правившей в Иране в эпоху, предшествующую арабскому завоеванию.

В избалованном и несколько пресыщенном высшем обществе существовал своеобразный культ нищих и бродяг. Элита жаждала острых приправ к привычным традиционным поэтическим блюдам. Она восхищалась проделками жуликов, проходимцев и бродяг, их грубым бахвальством, дерзкой наглостью, воровским жаргоном, которым была обильно уснащена их речь. Рассказы о ворах и бродягах сопровождались стихами, в которых содержались размышления о непостоянстве фортуны, ничтожности и бесплодности человеческих дел и упований, и с успехом конкурировали с традиционным «серьезным» репертуаром.