Марина Кудимова - Бустрофедон

Москва на сей раз впечаталась трехэтажной очередью в «Детском мире» за одеждой, за тем самым пальто-бордо, девочкой, с которой болтали на холодных ступеньках, и незлым ворчанием деда в поезде:

— Зачем ребенка истязать? Я бы через потребсоюз достал все то же самое без всякой очереди.

Дед начал болеть осенью. Осень в Туторовском была обыкновенная. Листья липкие на стекле. Пронизывало, и воздух сизый, как нос Джузеппе, не захотевшего стать отцом Буратино. Наконец отпустили на каникулы — короткие, бесполезные. Дождь непрекратимый. На велосипеде не проедешь. Лес обнищал. Дед сидел с грелкой на диване, капризничал. Бабуль умоляла съесть суп и принять таблетку. После таблетки он Геле читал «Конька-горбунка», «Сказку о царе Салтане». Все это Геля наизусть знала, но с дедова голоса как-то обновлялось.

Появился врач Григорий Львович с женой Лилей — красавицей. Похуже мамы, но надо признать. Они стали часто приходить в гости. У Гели завелись вши от Тони. А у нее от Данилы. Бабуль намазала керосином из маленькой бутылочки и повязала косынкой. Бутылочка с керосином кипятилась в миске с водой. Геля назубок знала все Бабулины лекарства. Глазные капли желтые. Капли нашатырно-анисовые. Нашатырный спирт отдельно. Валерьянка от нервов. Зеленка от болячек. От кашля по копейке — это Бабуль подчеркивала. Аскорбинка. Вазелин. Банки простудные с выпуклым донышком, с мгновенным разогревом изнутри ватным синего пламени факелком, намотанным на карандаш. Банки лепила Бабуль на грудь и спину — попеременно. Они оставляли коричневые круги, похожие на прожаренные котлеты. При шевелении позвякивали, как медали. Потягивали кожу. А кипяченым керосином Геле и горло мазали. И вот теперь голову.

Григория Львовича и Лилю кормили пирогами с капустой, грибами солеными и винегретом. Водку с мандаринными корками ставили.

Геле очень хотелось Лилю чем-то в себе заинтересовать.

— У меня вши, — ляпнула она.

Лиля была благонравная, никак не прокомментировала. А Григорий Львович сузил лоб и сказал:

— Ты в сторонке, в сторонке стой.

— Ничего, — смущенно сказала Лиля.

Но рисунки Гелины осмотрела невнимательно.

Бабуль после их ухода объясняла, что не все обязательно говорить вслух. Впрочем, ходить не перестали и кушали сдобно. Вши быстро вывелись. Тоню тоже продезинфицировали, но к Даниле не подобрались.

Слова «диагноз» Геля раньше не слышала и, как его ставят, не представляла — не то что банки. Ей казалось, что это ширма, за которой Бабуль переодевалась, когда болела чем-то внутри. Геля тогда была совсем маленькая. Попредставляв, она почти всегда засыпала на Бабулиной молитве. Бабуль шевелила губами — длинно и шепеляво, потому что зубы на ночь вынимала изо рта. Ставила перед собой иконку — образок, как она говорила, потом убирала в ящичек. Почему-то нельзя было оставлять на виду. Она и крестик рисовала тайно химическим карандашом на Гелиных майках — под плечевой лямкой — и на фланелевом лифчике, к которому при поддержке одной никелированной скобки, обтянутой нитками, крепились на длинной широкой резинке чулки. Была и вторая такая же скобка, часто скособоченная, сзади. Всегда расстегивалась.

Молитва стала длиннее и отчетливее. Геля успевала проснуться, добрести до горшка, стоявшего за печью, прожурчать, вернуться и, заново угреваясь и засыпая, слышать Бабулино шепелявление, продолжающееся с вечера:

— О Премилосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельней Троице поклоняемый и славимый, призри благоутробно на раба Твоего…

— Диагноз плохой, — говорила Бабуль Поле. — И поставили поздно.

— Хтойзнть, — уговаривала ее Поля. — Можа, обжопились.

— Да нет, не ошиблись, — переводила Бабуль. — Смотри, какой он желтый!

— Опеть неладно! Желтай… Дома сидить, вот и желтай. Ты выкинь диагнусь эту-то. К бабке надоть.

— Поля, ну что за темнота! Какая бабка! — возмущалась Бабуль.

— Она партизаней выхаживала. Хороша бабка, стояща!

— Что же Данилу твоего не выходила? — сомневалась Бабуль.

— Хтойзнть! Порча на нем! — оправдывалась Поля. — Он какой веселай до войны был — не поверишь! Первай на гулянках!

Поверить в это, увидев настоящего обомшелого Данилу, было непросто.

— Ох, головушка горь-ки-я-а! — неожиданно тошно заголосила Поля. — Ох, зародилася несчастна, я ня знаю, как жа быть, как мине на свети жить…Ох, света белыва отстану, любить ста-ра-ва ня стану-у.

— Нет, Поля, это рак, — ужасалась Бабуль, откровенно не слыша Полиных песнопений. — Григорий Львович сказал.