Янка Брыль - Осколочек радуги

Теперь, стоя в углу на коленях, Даник думает, иногда даже шепчет про себя:

— Панский подлиза… Продал душу… И Миколу продал…

Это он — о Цабе. Так говорит вся деревня.

Солнце, мороз и ветер. Эх, закружил, разгулялся!.. Так и царапает хрупкую снежную корку, так и сечет белыми жгутами поземки. Гонит ее по полю, через большак, снова по полю, по кустарнику и — под самый лес. А солнце такое, что на снег и не взглянешь!..

Но не от солнца Данику тепло — тепло от солдатского отцова башлыка, от большого, с чужого плеча, полушубка, от ходьбы по глубокому снегу. Он бредет вслед за мамой и глядит на следы ее лаптей. Мама широко шагает, спешит за дядькой Кастусем и из-под большого посконного платка глядит на дядины сапоги.

Они идут совсем как те мужики, что ходят в окружной суд, — из-под Несвижа в Новогрудок, за сто километров. Впереди — главный, какой-нибудь дядька Сымон, которого вызывают как истца или ответчика. За дядькой — свидетели. Глядят каждый на пятки идущего впереди, и, кажется, что гадают, будет ли в Кореличах только ситный с селедкой к чарке, как в Мире было, или, может, Сымон еще и колбасы возьмет, как вчера в Городее?.. А сам дядька Сымон повесил голову и раздумывает про своего пустобреха-адвоката: как-то он завтра отбрешется? И о том еще, каково им теперь будет без коровы… Адвокат говорит: «Выиграем!», да это еще вилами по воде писано, а Буренку пришлось продать…

Даник не раз уже видел, как ходят вот так по большаку, мимо их голынковского выгона. Ходят дядьки и из Голынки.

Вроде того идут теперь они. Впереди — дядька Кастусь, опустив голову, а следом — Даник с мамой; и тоже молчат…

Но идут они — не в суд, а что головы склонили, так это — от ветра.

Дядька Кастусь, мамин старший брат, пришел к ним сегодня из Микулич. И думает он сейчас о том, как это вдруг, ни с того ни с сего, повезло его сестре. Деверь ее, брат Даникова отца, Петрусь Малец, прислал им денег. Из Минска — аж из-за границы! Он где-то там живет и, видать, живет как человек, потому что — подумать только! — сразу такую кучу денег подарил… Если перевести на золото эти советские червонцы, так их будет целых тридцать рублей, тридцать золотых николаевских рублей. Ну, а на панские злотые — еще в четыре раза больше. Как с неба свалились… И пишет Петрусь Малец, что это — племяннику его Даниле, на учение. «Сыну брата моего Ивана, отдавшего жизнь за советскую власть», — так и пишет в заказном письме… Как-то теперь заживет сестра при деньгах?.. По совести сказать, так надо бы хоть полморга земли прикупить или завести наконец какую-нибудь лошаденку. Да что ж поделаешь, когда деверь приказывает хлопца учить?.. Когда он, дядька Кастусь, собирался сегодня с утра сюда, в Голынку, его баба вкрадчиво усмехнулась. «На поросенка хотя, — говорит, — займи…» Оно бы не мешало. Помогает же он Зосе, сестре, и часто. Однако не бухнешь так сразу: дай!.. Пускай уж хоть сама, бедная, на человека похожа станет. Этакая уйма денег!..

Сама Мальчиха так просто обалдела от счастья. Вчера принесли с почты письмо и повестку, зашумела вся деревня, и с того самого «мента», как говорит Зося, мысли у нее в голове путаются между собой и то и дело приходит радость. Денег вдруг свалилось столько, что и умом не обнять. До этих пор Зося носила весь свой капитал в платочке, туго завязав в узелок и медяки и бумажки. Если какая-нибудь пятерка несчастная и была за душой, так и то, с копейкой, думалось, смелее себя чувствуешь. А теперь… Страшно было бы одной и идти за ними. Кастусь, спасибо ему, пошел. Согласился. Он-то небось везде разберется. Да и сынок, вот тоже. Ишь лягушонок, уперся — «пойду». Надо же ему из одежки чего-нибудь купить… «А как бы покойник — Иван? — горестно вспоминает Зося. — Лучше бы он, боже милый, сам был жив, чем все эти деньги. Да что поделаешь?..» Сегодня уж не придется, а в следующее воскресенье она закажет по нем панихиду. Как все добрые люди…

И Зося уже видит, будто наяву, как ей улыбается всегда пьяненький псаломщик Харкевич, получая от нее денежки. После обедни — панихида. Зося представляет, как она стоит на коленях посреди церкви вместе с сыном и в руках у них горят, оплывая душистым воском, большие свечки. Даник и рад, что все глядят на них, и скучно ему, шельме, — наслушался уж и он разговоров в деревне, что будто бы бога нет. Он садится на пятки и разглядывает, что делается вокруг. А сама она прислушивается к непонятным, святым словам батюшки, улавливает среди них имя своего Ивана и крестится вдогонку, старательно прижимая три пальца к изрезанному преждевременными морщинами лбу. Сквозь синеватый, пахучий дым кадила блестит позолота иконостаса. Бородатые боги глядят почему-то хмуро. Только матерь божия улыбается. А певчие как хорошо поют! Один псаломщик чего стоит, он как рявкнет своим басом, так даже сердце зайдется… И верится Зосе, что теперь Ивановой душеньке полегче станет — этакая, людоньки мои, панихида!..