Янка Брыль - Осколочек радуги

— А вот внучка, Данила, это уже другое, — сказал он, помолчав. — Аленка наша очень ее, жалейку, уважает. «Что это в ней, спрашивает, поет? Это, дедуля, ты поешь или она?..» Мала еще, известно… А ты чего ж это молчишь?

Даник лежал, подперев щеку ладонью. Он не ответил, поглядел на траву, потом сказал:

— Шапку почему не скидаешь… Слышали?

— Это тот, Полуян? — спросил старик. — А что ж, внучек, коли надо, так и скинешь.

— А если я не хочу?

— Дзень добрый, пане дзедзиц! А я что — хочу, али мне это больно сладко? А вот скидаю. Уже и рука сомлела за семьдесят лет. Такая наша сиротская доля…

— Ну, а что мне делать, если я не хочу?

— Так польза тебе с того, внучек, какая? Вот не хотел, тебя и погнали из школы. С пастушьего кнута начал, кнутом и кончил. Разве к тому у тебя сердце лежит?..

Даник вспомнил худое, искаженное злобой лицо панны Рузи и голос ее: «Прочь! Сейчас же вон из школы, прохвост! И больше не приходи!» А он все-таки назавтра пришел. Второй раз «прочь» ему не пришлось услышать. Пан керовник сказал ему спокойно: «Малец, ты исключен из школы. Иди домой и подумай, что ты натворил». А что он натворил? Просто им было обидно, что вместе с паней Марьей они потеряли в школе и родной язык. Ну, уроки уроками, а на переменках они постановили, что, если кто скажет словечко по-польски, с того пять грошей штрафа. Да так и не успели на этом заработать. Пучеглазый Чесик Бендзинский донес… Пани Марья все еще хворала, и за Даника некому было заступиться. Ни Саньку, ни Цивунка, ни Козу из школы не исключили, потому что он, Даник, не выдал никого из тех, кто с ним вместе придумал это. А керовник все допытывался: «Кто тебя научил?» Нет того, кто научил, уже третий год, как нет. Только и вести от Миколы, что напишет в письме к родителям из тюрьмы: «Привет другу моему Даниле и маме его, тетке Зосе»… Никто не научил — Сивый сам научился!..

— Ты не горюй, Данила, — слышит он голос деда Микиты. — Дядька денег пришлет. Подрастешь еще немного, купишь коня, может, и поля клочок. Будешь хозяином. Глупа мать, что и эти деньги пустила на ветер. Земельки надо было купить, хоть пядь какую. Потому в людях, оно… Я вот уже годов, может, с пятьдесят щелкаю кнутом, а все ничего не выщелкал. Как на ней, на той беде-дуде сыграешь, коли из нее дух во все дырки сразу идет?.. Больше дядька не присылал? Ну, чего ты молчишь?

— Нету, — ответил подпасок. — Ни денег, ни письма нет.

— На границе, видать, что б им пусто, задержали. Сроду чего не было — граница!.. И моя дочка, Женя, старшая, там осталась. Сам-то я сдурел, приперся после беженства сюда. Она там небось панских коров не пасет!.. Раньше писала, да вот тоже долго уже нет ничего. На заводе работает — и сама, и мужик. Мужик, видать, хороший, настоящий человек. Тот год карточку прислали. И дети, видать, тоже ухожены… двое…

Старик задумался.

— Что-то нам снедать не несут, — сказал он немного погодя.

Думал хоть этим отвлечь, расшевелить своего помощника, но напрасно — Даник все молчал.

— Моя тоже, может, прислала бы, — через минуту снова заговорил старик. — Да что ж, граница! Твой дядька, тот как-то пробился, передал. Человек, видать, настоящий… Ничего, внучек, придет час — и напишут, и сами к нам придут. Быть не может иначе! Я — это уж бог святой ведает, а ты дождешься… Ах, зараза! Это все та, Рыжуха! Заводила!.. Беги, брат, отверни их от поля!..

Даник побежал.

Отогнав стадо подальше от ржи на выгон, он не вернулся к старику, а присел на меже и достал из-за пазухи книгу. Ту самую. Одну только ее и взял сюда из дому. Давно уже все прочитано, кое-что и перечитано, а все ж таки… Он откинул крышку переплета. На титульном листе: «Болеслав Прус. Рассказы». А наискосок, тоже по-польски, написано таким знакомым почерком:

«Данику Мальцу, моему светлоокому мальчику, чтоб дождался светлой жизни.

М. Анджеевская.

24 февраля 1929 года».

Никогда ему, видно, не увидеть ее больше, не услышать ее голоса. Микола вернется — осенью кончается его срок. Разве что еще добавят… А она, пани Марья? Неужто так и останется только облик, только воспоминание, да эти слова на книге?.. Теперь она уже, верно, поправилась, опять сидит за столом и читает или что-то пишет в журнале… А кого посадили рядом с Санькой на первой парте? Кто, не сводя глаз, смотрит на нее, как он когда-то?..

— Читаешь, Данила? — послышался над мальчиком голос старика. Дед подошел так незаметно, точно подкрался. — А что ты читаешь?

— Так, польская одна книга.

Старик покачал головой: