Валентин Курицын - В зареве пожара

Сухие сучья трещали под ногой, по лицу порой задевали росистые пахучие ветви…

Далеко по роще в тишине наступающих сумерек разносились молодые звонкие голоса возвращавшихся со сходки…

— Эх, говорил я вам, промочите ноги. По-моему и вышло. Смотрите, роса какая!

— Ничего, — бодро отозвалась Гликерия Константиновна, — зато мы выиграем время.

— Разумеется, этим путём мы придём скорее, чем если бы пошли через город. Прямо на вашу улицу выйдем… Фу! да и проголодался же я. Даже под ложечкой сосёт.

— Вполне сочувствую вам. Я сама голодна, как сорок тысяч пильщиков… Ниночка, не отставай! Шагай смелее.

Девушка слабо улыбнулась. Видно было, что она порядочно устала.

От утомления даже лицо побледнело.

— Да вы, господа, слишком быстро идёте. За вами не угонишься.

— Возьмите меня под руку, — предложил ей Евсеев, — нам легче будет идти… Вот, так. Старайтесь шагать в ногу. Раз, два!

Девушка согласилась на это предложение не без некоторого колебания.

Евсеев чувствовал, как дрожала её маленькая худенькая рука, опираясь на его локоть…

— Вот и день прошёл, — тихо произнесла Ниночка, чтобы нарушить неловкое молчание.

— Да, прошёл, — в тон ей отозвался Евсеев. — И как незаметно время промелькнуло. Пока дойдём до города, совсем стемнеет.

— Длинный был сегодня день, а прошёл быстро, — вмешалась в разговор Гликерия Константиновна. — Ах, почаще бы такие дни! Сколько новых впечатлений… Скажите, Василий Иванович, Вы верите в возможность забастовки? Дело не ограничится одними благими пожеланиями?

— Трудно сказать что-нибудь определённое. Всё зависит от того, с какой быстротой произойдёт смена событий. Большую роль будет играть пример других городов. Хотя, говоря по правде, у нас в управлении вполне сознательной публики не очень-то много. Вы вот слышали, этот старик поднимал вопрос о проведении в жизнь намеченных мероприятий. И знаете, он по-своему прав. Публика осыпала его насмешками. Не поняли, какие, в сущности, честные побуждения заставили этого старика выступить в непривычной для него роли публичного оратора. А ведь если разобраться как следует, слова его совсем не так пусты, как это кажется на первый взгляд.

— Значит, Вы не вполне доверяете сегодняшнему энтузиазму толпы?

— Далеко нет. Толпа всегда останется толпой. Понурливое стадо! Да и вообще говоря, я не особенно надеюсь на железнодорожников.

— Почему это?

Евсеев замялся.

Он совсем не был расположен вступать в спор.

— Ведь вы же знаете моё мнение… Когда освободительное движение выливается в форму решительной борьбы, надеяться можно только и только на рабочих.

— Слыхали! — задорно подхватила старшая Косоворотова. — «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». А разве железнодорожники не тот же пролетариат?

— Ну какой там пролетариат! Чиновники… Люд двадцатого числа.

— А студенческое движение Вы тоже сводите на нет? Студенчество всегда было авангардом революции.

— Что же, я не отрицаю этого, но ведь в бою не авангард решает дело.

В голосе Евсеева послышались нотки раздражения.

— Удивляюсь, как это Вы не можете понять! Раз речь идёт о громадном политическом перевороте, а может быть, и даже, пожалуй, несомненно, о крупном изменении в социальном строении страны, то тут нужно ожидать большой ломки. Необходима отчаянная борьба, героическое самопожертвование. А кто больше всех способен на это, как не рабочие?!

— Да почему же?

— По очень простой причине. Взрыв народного отчаяния бывает тогда, когда чаша переполнится с краями. А кому больше всех достаётся, как не рабочим?

— Будет вам, господа, спорить! Помолчите, — нетерпеливым тоном вмешалась Нина Константиновна. — Слышите, начинают петь. Это, должно быть, наши спутники. Да тише же!

Справа, из глубины рощи, послышалось отдалённое пение.

Слов ещё нельзя было разобрать, но торжественный мотив был знаком и Евсееву, и барышням.

— Да, это наши поют… Со сходки, — прислушался Евсеев.

Они несколько задержались.

Песня приближалась.

Уже ясно были слышны слова:

— Пусть нас по тюрьмам сажают…

Заливался высокий чистый тенор.

Чутко, задумчиво строго слушали старые берёзы.

Тихо шептались о чём-то их тёмные вершины…

Синие тени сумерек, смутный шорох ветвей, красивые торжественные звуки песни — всё это сливалось в одно целое и наполняло душу сладкой тревогой, предчувствием чего-то грозного, фатального, как смерть, и вместе с тем прекрасного, как весеннее утро.