Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - Роман

Отношения между людьми возобновляются с того места, на каком они в последний раз прервались: когда я уезжал в академию, мы с Анаит были на грани развода, и за минувшие два года в этом смысле ничего не изменилось. Считают, что разлука порождает тоску друг по другу; но если я сейчас по кому-то тосковал, то скорее по Кюллике. Еще в самолете я наивно представлял себе, как Анаит радостно меня встретит и самим своим поведением даст понять: начнем-ка жить с новой страницы. Как бы не так! Она даже толком на меня не посмотрела, а выражение ее лица было таким обиженным, словно я вернулся не с учебы, а с пьянки, с продолжавшегося два года подряд пиршества. Куда все-таки девается юношеская свежесть женщины, и почему ее так редко сменяет иная, духовная, красота! Мы познакомились с Анаит в университетские годы у моего приятеля, художника Арсена, которому она иногда тогда позировала (естественно, не обнаженной). Даже это было довольно смело, потому что на женщин-натурщиц в Ереване смотрели почти так же косо, как у мусульман. По сравнению с другими девушками из моего окружения Анаит и была самой отважной и независимой, даже своенравной — в ту пору это качество еще вызывало у меня восхищение. В Ереван она приехала по собственной инициативе, движимая каким-то романтическим патриотизмом, я ведь уже сказал, что она родилась на юге России. Мы оба учились на филологическом факультете, только я русской филологии, а Анаит — армянской. По окончании университета мы поженились, меня направили работать в редакцию молодежной газеты, Анаит же — в Матенадаран [11] Хранилище древних рукописей в Ереване. . Первый пыл любви, правда, вскоре угас, но привязанность сохранилась, поэтому я был весьма потрясен, когда через некоторое время после рождения Геворка Анаит спросила, когда же у нас наконец будет отдельная квартира. Кажется, я даже рассмеялся от неожиданности: о какой квартире в условиях советской действительности мог мечтать молодой литератор, не будучи еще даже членом Союза писателей? Ведь сперва надо было обеспечить жильем всех государственных чиновников — милиционеров, военных, инспекторов ГАИ, работников госбезопасности, тунеядцев из министерств и горисполкомов, и только удовлетворив потребности этой большой и голодной шайки, да еще и сделав вслед за тем петлю к пролетариату, очередь могла дойти до интеллигенции, хотя и здесь инженеров предпочитали гуманитариям. И не забудем, что где-то в этой очереди стояла еще весьма большая группа людей, чьи права не особенно котировались, но кто компенсировал недостаток прав увесистостью кошелька: мясники и таксисты, официанты и продавцы овощей, наконец, подпольные предприниматели — даже советская власть оказалась не в состоянии полностью выкорчевать деловой дух моих соотечественников. По моим понятиям, мы даже неплохо устроились, Вазген, мой старший брат, недавно получил квартиру, благодаря чему у нас была просторная отдельная комната у моих родителей.

На самом деле Анаит ожидала от меня совсем другого — успеха (кажется, что для женщины это важнее даже оргазма). Но на какое особое внимание в Армении я мог рассчитывать со своей русскоязычной научной фантастикой да еще при своей неприличной молодости. Местные литературные критики, начиная с первых же моих публикаций, поглядывали на меня слегка сочувственно, как смотрят обычно на детей-инвалидов, иными словами, на людей, которым не повезло в жизни не по их вине. Элементарная корректность не позволяла относиться ко мне как к ренегату — трудно было б ожидать от семилетнего мальчика сознательности, заставившей его в первый школьный день вопить: «Не хочу в русскую школу, хочу в армянскую». Но считать меня совсем уж своим, то есть армянским писателем, развитое национальное чувство тоже не давало. Прочитав мою очередную новеллу, наш лучший поэт последнего времени, мастер верлибра Агарон всегда произносил одну и ту же фразу: «Превосходно! Если бы я писал по-русски, я это делал бы именно так!» Что означало: «У нас, армян, были великие поэты уже тогда, когда славяне еще жили в пещерах…» Совсем парией я себя все-таки не чувствовал, для этого у меня было слишком много товарищей по несчастью (или, как считал я сам, по счастью), на Ереван тысяч, по крайней мере, двести закончивших русскую школу армян уж точно, но по сравнению с большинством из них, например с физиками или инженерами, мне приходилось заметно тяжелее. Потому что если для физика или инженера хорошее знание русского языка служило в смысле карьеры не минусом, а плюсом, создавая возможности для более быстрого продвижения (ведь все специальные книги были по-русски) как дома, так и в метрополии (именно об этом и думали разумные родители, отправляя нас в русские школы), то в литературе предпочтение явно отдавалось своеязычным, так что если сейчас горланят, будто армяноязычную литературу в советское время ущемляли, то меня ущемляли куда больше. Хороша книга или плоха, но, если она была написана по-армянски, она имела намного больше шансов выйти в свет, да и происходило это заметно быстрее. К тому же я был не обычным писателем, а фантастом — вот если бы я писал столь распространенные в армянской литературе эпические скучища о вымирании села или нашей трудной истории, то мог бы попасть в первые строки издательских планов, даже несмотря на язык, но космос, чужие планеты, пришельцы и роботы — все это было предметом непонятным и подозрительным, каковой всегда имело смысл скорее оставить лежать в издательстве на подоконнике, чем отправить в типографию. Свои права мы, русскоязычные литераторы, тоже особо не отстаивали, это выглядело бы уже слишком верноподданически, и точно так же ведут или, вернее, не ведут себя мои оставшиеся нынче в Ереване коллеги по языку. Они не идут на пытки и не суют руку в огонь, дабы в городе оставили хоть несколько русских школ, потому что так поступают во имя принципов, язык же не принцип, а средство общения, что, увы, почему-то понимают опять-таки только те, для кого родной язык не является основным. Когда Анаит хотела меня ужалить, она говорила, что я словно граф Толстой, если бы тот написал всю «Войну и мир» на французском языке. Я на это отвечал, что, по моему мнению, русская литература от этого ничего особенного не потеряла бы, но Анаит считала, что я просто завидую графу, все-таки владевшему и родным языком…