Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - Роман

Выслушав меня, Боксер сунул в рот леденец (он в очередной раз бросал курить), пососал немножко и сказал: «Значит, так. Бери ручку и записывай. Заграницы не надо, пусть будет всесоюзный комсомольский лагерь. Без интима тоже обойдись. Просто любовь между армянкой и русским юношей. Армянка возвращается в Ереван, юноша едет за ней и делает предложение. Родители девушки против. Дальше придумаешь сам». Я ответил, что мне надо поразмыслить. Как-то не хотелось писать историю, однажды, почти четыре века назад, уже сочиненную и множество раз переписанную. При следующей встрече я сделал вид, что забыл о прошлой беседе, и предложил новый сюжет: две подруги-армянки едут в туристическое путешествие в Ливан и делают там не без корысти то, что дома они до сих пор проделывали только с собственными мужьями. В качестве вознаграждения им преподносят видеомагнитофоны. Когда же дома в присутствии супругов апробируются привезенные из поездки аппараты, на экране появляются кадры, запечатлевшие процесс, в ходе которого он был заработан. Одна из женщин сходит с ума, а другая бросается с Киевянского моста [10] Высокий мост через реку Раздан в Ереване в конце улицы Киевян. .

Немножко подумав, Боксер сказал: «Значит, так. Бери ручку и записывай. Армянки работают в Ереване на должностях, позволяющих им брать взятки. На полученные таким образом деньги они покупают из комиссионного магазина по знакомству видеомагнитофоны и дарят своим сыновьям-тинейджерам. Сыновья смотрят по видео американские фильмы и оказываются на дурном пути. Дальше подумай сам». Идея мне понравилась, и я написал развернутый синопсис. Фильм кончался тем, что юношей арестовывали, и, чтобы они не попали в тюрьму, их матери продавали видеомагнитофоны и давали взятки следователю. Прочитав синопсис, Боксер схватился за сердце, и рыжей еврейке пришлось опять нести капельки. Успокоившись, он объяснил: «Так не пойдет. Бери ручку и записывай. Юношей арестовывают, матери выкидывают корень зла — видеомагнитофоны — на свалку, а гуманный советский суд передает юношей на поруки трудовым коллективам».

Матери могли выкидывать что угодно, а я выкинул этот синопсис и написал совершенно новую историю. Про жизнь артистов бродячего цирка начала века. В первом эпизоде сценария едущий по горной дороге цирковой фургон останавливается, и все выходят, чтобы посмотреть на ужасающую картину — по реке плывут десятки изуродованных трупов. Я слышал от родителей, что именно так это во время геноцида и было. Одна девушка еще жива, артисты ее вытаскивают, прячут и тайно вывозят через границу в Армению. Они рискуют жизнью, так как турецкая полиция их несколько раз обыскивает. Там у меня был еще и любовный треугольник, но это неважно.

Я подумал, будь что будет, и вручил сценарий Боксеру. Я уже готовился к самому худшему, к тому, что меня выкинут из академии, как Альгирдаса в том числе, но ничего такого не произошло. Боксер прочел сценарий, сказал, что это не совсем в его вкусе, но если я действительно не хочу писать на современную тему, то так и быть, он позволит мне предстать перед худсоветом. «Я там сделал только несколько маленьких поправок», — сказал он, возвращая мне сценарий.

Поправки были следующие: из множества плывущих по реке трупов остался один — та самая, еще живая девушка; истязания, которым она подверглась, оказались делом рук не турецкой полиции, а царской охранки; девушка была армянка, но революционерка; артисты цирка действительно спрятали ее и перевезли через границу, только в обратном направлении — из Восточной Армении в Западную, то есть прямо в лапы турков. Последнее из боксерского варианта, конечно, вывести было невозможно, тут давалось понять, что она спешит в Швейцарию к Ленину.

У меня было две возможности: или примириться с боксерскими поправками, или вернуться в Ереван без диплома на посмешище Анаит.

Академию я закончил с оценкой «отлично».

По возвращении домой я застал там все в точно том же виде, в каком оставил в момент своего последнего отъезда, даже прошлогодний календарь продолжал красоваться на внутренней поверхности двери в туалет. Как бы застывшая мизансцена с Анаит и Жизель, курившими на веранде, напомнила мне группу Лаокоона, именно так они сидели и год, и два назад, и я подумал, что это и есть провинциальность. Только Геворк немножко вырос и уже неплохо играл в шахматы. Его кумиром, конечно, был Каспаров; я рассказал ему, что когда-то на сеансе одновременной игры свел вничью партию с Петросяном, и он удивленно спросил: «Разве Петросян умеет играть в шахматы?» Он подумал, что я имел в виду некого футболиста… Мне неоднократно говорили, что в детстве я был мальчиком замкнутым, но очень живым. Подобную характеристику я всегда находил странной, мне казалось, что замкнутость и живость должны друг друга исключать. Но теперь, глядя на Геворка, я осознал реальность такого сочетания: он тоже отличался горячностью, но, несмотря на это, наладить с ним контакт было почти невозможно, он постоянно существовал как бы отдельно, пребывая в своем собственном мире.