Калле Каспер - Чудо - Роман с медициной

Со временем все ссоры и обиды забылись, с каждым годом сестры становились друг другу ближе, а после смерти родителей, когда Гаяне осталась одна, между ними возникла глубочайшая привязанность, Гаяне стала все чаще приезжать в Таллин, не только на летние, но и на зимние каникулы, и если я раньше относился к ее приездам как к неизбежному злу, то потом я ее уже ждал, понимая, что у нас с Рипсик больше нет ни одного близкого человека.

Сбоку возник официант и поставил передо мной бокал, когда он ушел, я подвинул бокал к Гаяне, и мы снова заговорили о Рипсик. Я признался, что в нашей счастливой совместной жизни был один трудный период — я увидел, что Рипсик может стать знаменитой, и это ударило по моему самолюбию, сказать, что брак висел на волоске, было бы, наверное, преувеличением, но если бы все продолжилось в том же духе, то и это не исключено — однако не продолжилось, агенты-коммерсанты быстро поняли, что Рипсик не умеет писать так плохо, как требуется, чтобы иметь широкую аудиторию, и ее карьера угасла. Но это не значит, что я вздохнул облегченно, — теперь меня стала мучить совесть, с одной стороны, мне казалось, что, возможно, я не сделал всего, чтобы сохранить с агентами хорошие отношения (переписку с ними вел я), это был сложный контингент, думающий только об одном — о выгоде, и я как-то даже сказал одному из них что-то весьма резкое, с другой стороны, Рипсик ведь из-за меня потеряла профессию, и лучшая часть моего «я» рассматривала ее литературный успех как своего рода компенсацию, теперь этот успех закончился, и что вышло: что Рипсик, перебравшись в Эстонию, пожертвовала всем, не получив взамен ничего?

Гаяне внимательно слушала и, когда я завершил свою исповедь, сказала, что она и понятия не имела о наших проблемах, но — добавила она — все, что я говорю о жертвах, «это бред собачий», потому что Рипсик со мной была очень счастлива. Я немного успокоился, Гаяне была отнюдь не глупа, и если она что-то такое утверждала, то можно было ей верить, я вспомнил, какие унылые, безрадостные стихи писала Рипсик до встречи со мной и как она потом сочинила один из самых остроумных романов, когда-либо написанных, и подумал: наверное, тут было немного и моей заслуги, наверное, она действительно была счастлива, потому что по-настоящему веселый роман может написать только счастливый человек.

Мы еще некоторое время сидели в патио и разговаривали, потом вино кончилось, не знаю, может, Гаяне выпила бы и третий бокал, но я не предложил, мне не нравится поить женщин, а спросить она не осмелилась. Мы поехали наверх, и, когда вошли в номер, я сказал, что надо все же разобрать вещи Рипсик. Гаяне вздохнула и подчинилась, но настоящей помощи от нее не было, мне приходилось самому решать, какую блузку она возьмет, чтобы подарить кому-то, а какая пойдет на выброс. Туфли мы решили выкинуть все, они были тяжелые, и мы не смогли бы таскать их с собой, но вот костюм, который Рипсик так ни разу и не надела, я велел Гаяне положить в чемодан, она согласилась, и даже сразу придумала, кому она его отдаст, — двоюродной сестре, примерно одного роста с Рипсик, это была последняя из двоюродных сестер и братьев, оставшаяся в Ереване, все остальные разъехались по миру, некоторые уже умерли, другим Гаяне еще предстояло сообщить о случившемся.

Вынув из шкафа парик, я спросил Гаяне, собирается ли она с ним что-нибудь делать, она наконец как будто проснулась и ответила: «Нет, это мы выкинем». Потом я вытащил серьги Рипсик, тут Гаяне заплакала и сквозь слезы сказала, что не может на них смотреть. Я объяснил ей, что смотреть на них сейчас нет необходимости, но она должна взять эти серьги, так пожелала Рипсик, мы обсуждали это с ней перед ее смертью, пускай Гаяне, сказала она, возьмет себе с камнями, а бижутерию отдаст дочери Марианны — у самой Рипсик детей ведь не было, и дочь лучшей подруги была для нее немного как бы и ее ребенком. Кремы я уже раньше положил на полку над головой Гаяне, она не протестовала, это были дорогие и очень хорошие кремы, и выбрасывать их было бы просто глупо. Остались всякие бинты и марлевые перевязки, Гаяне потихоньку пришла в себя и неплохо справилась с сортировкой, большинство пошло в мешок на выброс, но кое-что она мне посоветовала оставить себе, «могут понадобиться».

Закончив, мы взяли мешки и вышли. Небо было черное-пречерное, но фонари горели, и мы прошли довольно долгий путь, чтобы найти урну подальше от гостиницы.

В ночь перед кремацией я спал плохо, еще хуже стало самочувствие днем, кто-то словно распиливал меня на куски, и я подумал, что тело мертвого, которое сжигают, наверное, все-таки ощущает боль или ее ощущает душа, и поскольку у нас с Рипсик была сильная эмпатическая связь, то, когда мучилась она, мучился и я. Мануэль Карлос выполнил обещание, утром я обнаружил в почтовом ящике письмо, сообщавшее, что в бумаге, которую мне выдадут вместе с урной, не содержится требования доставить прах Рипсик в Эстонию, но что все равно мне следует быть осторожным и самолетом не пользоваться. Был в этом нечеловеческий, макаберный комизм — гражданин ЕС в живом виде мог путешествовать из одной страны в другую без всяких препятствий, а тот же гражданин в виде праха такого права не имел. В любом случае лететь было опасно, надо было выбрать какой-то другой вид транспорта, но какой? Я решил, что будет разумным еще раз проконсультироваться с Мануэлем Карлосом, и позвонил ему. Он сказал, что, конечно же, примет меня, но сегодня он дежурит в другой клинике, недалеко от Саграда Фамилия, и мы можем встретиться только там. Гаяне составила мне компанию, мы сперва поехали на автобусе, потом довольно долго шли пешком, пока не увидели очередной колосс — клинику, лишь ненамного меньше той, на Ронда-де-Дальт, и я злорадно представил себе, как вся Барселона скоро будет застроена больницами, население ведь стареет, и в итоге разделится на две большие группы, одни будут лежать в клинике, а другие их лечить и за ними ухаживать.