Калле Каспер - Чудо - Роман с медициной

— Да, Рипсик это просто изнуряло, — подтвердил я.

— Она очень страдала? — спросила Гаяне.

Я кивнул, и она призналась, что никак не может решить, не совершила ли она ошибки, не приехав раньше. Я убедил ее, что она поступила правильно, — все произошедшее здесь было тяжелым и страшным и долго бы ее потом преследовало, и вспомнил, как Рипсик еще в Таллине попросила, чтобы я не огорчался, если она вдруг умрет, потому что она «свое уже отмучилась».

— Мне она говорила, что держится только ради тебя, — сказала Гаяне.

Это меня тронуло, и я рассказал Гаяне, как мужественно, буквально героически Рипсик вела себя все барселонское время, а особенно в последний день, когда ей холодно сообщили, что уже конец.

— Она не проронила ни одной слезинки, — сказал я.

Дальше Гаяне стала расспрашивать, что же все-таки случилось в Барселоне, я рассказал ей, как откладывалось начало лечения и как мы наконец попали к доктору Кеседе, и, когда я описал, что он сделал с Рипсик, Гаяне прерывисто вздохнула:

— Какой ужас… Бедная моя сестра…

Я добавил:

— На самом деле этого человека стоило бы прикончить.

— Отличная идея! — оживилась Гаяне.

Я не сомневался, что, если я за такое возьмусь, Гаяне мне поможет, и не только потому, что, как балетоман, была пропитана идеями романтизма, но еще и оттого, что на Кавказе у людей другое понимание справедливости, мы с Рипсик нередко вспоминали мужественный поступок осетина, отомстившего швейцарскому авиадиспетчеру за гибель своей семьи. Преступление Кеседы в сравнении с ошибкой диспетчера выглядело меньшим, но на самом деле было даже бóльшим, потому что диспетчер ошибся нечаянно, а Кеседа действовал сознательно, проблема была в другом — я не был способен на убийство…

После кофе Гаяне предложила погулять, и я сказал, что заодно мы могли бы отыскать крематорий, тогда завтра, когда надо будет прийти точно вовремя, мы уже будем знать, где он находится. Я пояснил, что у нас с Рипсик был такой обычай, и Гаяне сразу согласилась. Было уже совсем жарко, солнце обжигало, когда мы по Ронда-де-Дальт пошли в сторону от города, шагать пришлось довольно долго, прежде чем мы увидели на горе монументальное белоснежное здание, огромная вывеска на котором подтверждала, что мы пришли правильно. Мы поднялись; у входа стояло несколько человек, все в черном, они деловито о чем-то беседовали, временами даже с оттенком веселости, зрелище было мне знакомо, такое можно увидеть и в Таллине, и это была одна из причин, почему я не хотел хоронить Рипсик дома, соберутся те, кому при жизни было на нее начхать или даже кто ее ненавидел, и будут лицемерно выражать мне соболезнования, а потом на поминках быстро опьянеют и начнут перебрасываться шутками и смеяться.

— Удивительно, у одной девушки как будто даже были слезы, — сказала Гаяне, когда мы спускались обратно к Ронда-де-Дальт.

Я раньше уже рассказывал ей про европейские нравы, или это Рипсик ей говорила, ну, не важно, — как выяснилось, она это хорошо запомнила. В Армении все иначе, там смерть близкого человека — это такое горе, что скрыть свои чувства мало кто сможет, да и не захочет, даже Рипсик при всей ее сдержанности откровенно рыдала на похоронах родителей.

Вернувшись, мы пообедали в одном кафе поблизости, а когда пришли в номер, я сказал, что надо бы рассортировать вещи Рипсик, но Гаяне попросила, чтобы мы оставили это на завтра, сегодня у нее уже нет сил. Я бы предпочел со всем покончить сейчас, но настаивать не стал, мы еще немного поговорили и, когда стемнело, легли. С простынями проблем не возникло, у нас с Рипсик были свои, мы ведь думали, что снимем квартиру на долгий срок, а там постельного белья не предлагают, я уже раньше спал под отдельной простыней, для Рипсик это было удобнее, и, естественно, поступил так и сейчас.

Проснулся я опять задолго до рассвета и лежал, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить Гаяне, но вдруг она сама перевернулась, я понял, что она тоже не спит, и мы стали разговаривать. Я рассказал ей о наших приключениях с квартирой, как нас неоднократно обманывали, она была поражена, сказала: «Я думала, что в Европе таких вещей не бывает», и мне пришлось напомнить ей, как мы больше недели спали втроем в одной комнатушке. «Такой народ». Гаяне поинтересовалась, смогу ли я отличить каталонца от испанца, и я признался, что нет, мне кажется, что испанские мужчины выше и смазливее, каталонцы же небольшого роста и кряжистые, но утверждать я это не могу, ибо слишком мало их знаю, и добавил, что, если я бы всегда понимал, с кем разговариваю, возможно, мне удалось бы из этого извлечь какую-то пользу, но я не понимал, и поэтому на нас смотрели криво и те и другие. Я рассказал ей, как я еще из Таллина написал Писарро и спросил, каким языком мне стоит заняться, испанским или каталанским, я был в затруднении, один из них я хотел выучить, мы ведь сюда собирались на долгий срок, возможно даже на два года, только какой из них выбрать, заниматься одновременно обоими мне было не под силу. Писарро немедленно ответил: «Конечно, испанский, с этим языком вы будете чувствовать себя в Барселоне комфортно», но я не уверен, что он, будучи испанцем, не принимал желаемое за действительное, потому что, когда я здесь извинялся за то, что не знаю ни испанского, ни каталанского, мне несколько раз сделали замечание: «Правильно говорить не „испанский“, а „кастильский“».