Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Я человек неплохой, – проговорил он. – Скажи это своему дружку. И не бойся меня.

– Я не боюсь, – сказала я. – Спасибо. Я ему передам.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила я и побежала дальше.

Фонни я не стала об этом рассказывать. Не смогла. Вычеркнула из памяти. Не знаю, заговаривал ли Белл когда-нибудь с Фонни. Не думаю, вряд ли.

В тот вечер, когда Фонни арестовали, у нас сидел Дэниел. Он был немного на взводе. Он плакал. Он опять рассказывал о том, что было в тюрьме. Он видел, как девять мужчин изнасиловали мальчишку. И его тоже насиловали. Не бывать, не бывать, не бывать ему прежним Дэниелом. Фонни держал его за плечи, держал до тех пор, пока Дэниел не свалился на пол. Я пошла заваривать кофе.

И тут в дверь к нам постучали.

Фонни работает по дереву. Мягкий темный обрубок стоит у него на верстаке. Он решил сделать мой портрет в дереве. Стена покрыта его набросками. Меня рядом с ним нет.

Инструменты лежат у него на верстаке. Он в ужасе ходит вокруг этого обрубка. Ему не хочется до него дотрагиваться. А ведь надо. Но ему не хочется его осквернять. Он стоит и, чуть не плача, смотрит, смотрит на дерево. Ему надо, чтобы оно заговорило; он ждет, когда оно заговорит. Пока не заговорит, он и руки не сможет поднять. Я заключена где-то в молчании этого обрубка, так же как и он, Фонни.

Он берет стамеску, кладет ее обратно. Закуривает сигарету, садится на табуретку, смотрит на дерево, опять берет стамеску.

Он кладет ее обратно на верстак, идет на кухню налить себе пива, возвращается с пивом, снова садится на табуретку, пристально смотрит на дерево. Дерево пристально смотрит на него.

– Ах ты, сучья душа! – говорит Фонни.

Он снова берет стамеску и подходит к насторожившемуся обрубку. Легонько трогает его рукой, ласкает его. Прислушивается. Как бы поддразнивая, касается его стамеской. Стамеска начинает свою работу. Фонни работает.

И просыпается.

Он в одиночке на верхнем этаже тюрьмы. Это предварилка. Скоро его переведут вниз, в общую камеру, где будут еще люди. В углу одиночки унитаз. От него несет.

И от Фонни тоже несет.

Он зевает, закидывает руки за голову и с яростной силой поворачивается на койке. Он слушает. Который час, неизвестно, хотя это не имеет никакого значения. Часы похожи один на другой, дни похожи один на другой. Он смотрит на свои башмаки, они стоят на полу у койки – без шнурков. Он пытается придумать какое-нибудь объяснение, почему его держат здесь, придумать какой-нибудь повод, чтобы подвигаться. Или, наоборот, не двигаться? Он знает: для того чтобы не пойти ко дну здесь, в тюрьме, надо что-то делать, каждый день принуждать себя к этому. Но нет, не получается. Он не может ни уйти в себя, ни уйти от себя. Он во взвешенном состоянии, он неподвижен. Он замер в неподвижности, потому что ему страшно. Он встает, идет в угол и мочится. Унитаз неисправен, скоро все польется через край. Он не знает, что тут можно сделать. Ему страшно здесь одному. Но он боится и той минуты, когда его сведут вниз, в камеру, где другие люди, которых он видит во время еды и которые там же видят его. Он знает, какие они, видел таких раньше, и, если бы они встретились на воле, он знал бы, как с ними разговаривать. Тут он ничего не знает, он немой, он напрочь запуган. Тут каждый может надругаться над ним, тут и камень, и железо против него. На воле он не так уж молод. А тут убедился, что молод, очень молод, слишком молод. И что же – тут ему и стареть?

Он заглядывает в глазок в двери комнаты и видит часть коридора. Там покой и тишина. Наверно, еще рано. Он думает: может, сегодня как раз тот день, когда его должны повести в душевую? Но он не знает, какой сегодня день, не помнит, когда его водили под душ. Спрошу кого-нибудь и запомню. Надо запомнить, нельзя же так! Он пытается припомнить все, что читал когда-нибудь о жизни в тюрьмах. И ничего не вспоминает. В голове у него пустота, как в раковине, и звенит, как в раковине, бессмысленным звоном. Ни вопросов, ни ответов – ничего. И от него несет. Он снова зевает, почесывается, вздрагивает, громадным усилием воли сдерживает крик, вцепляется в решетку высокого окна и смотрит на клочок неба, который виден сквозь прутья. Прикосновение к металлу немного успокаивает, прохладный, шероховатый камень у щеки немного утешает его. Он думает о своем отце – о Фрэнке. Думает обо мне. Что мы делаем сейчас, в эту самую минуту? Что делает без него весь мир, принадлежащий ему, почему его бросили здесь, оставили одного, может, умирать? Небо сейчас цвета стали. Тяжелые слезы текут по лицу Фонни, щекочут, путаясь в щетине небритого подбородка. Он не в состоянии собраться с силами и защитить себя, потому что не понимает, почему его держат здесь.