Тело свое я теперь совершенно не узнаю, оно становится просто бесформенным. Я стараюсь не смотреть на себя – настолько я изменилась. Бывает и так, что вечером снимешь что-нибудь, а наутро еле-еле напяливаешь на себя. Туфли на высоких каблуках я уже не могу носить, у меня нарушается в них чувство равновесия, как при слепоте на один глаз искажается зрительное восприятие. Ни груди, ни зада у меня никогда не было, а теперь я постепенно обзавожусь и тем и другим. В весе, как мне кажется, я прибавляю фунтов по триста в час. Страшно подумать, какая я буду к тому времени, когда то, что у меня внутри, наконец-то выкарабкается наружу. О господи! И все же это нечто, это существо и я, мы начинаем знакомиться друг с другом, и иной раз нам бывает так ладно вдвоем! Ему есть что сказать мне, и я учусь слушать его – не то не буду знать, как говорить с ним, когда он придет. И Фонни не простит мне этого. Ведь, в конце концов, я хотела иметь ребенка больше, чем он. И где-то в глубине, по ту сторону и за пределами нашей беды, я счастлива. Я теперь почти не курю, это он так распорядился. У меня появляется страсть к какао и пончикам, а коньяк – единственный из крепких напитков, который сохранил для меня хоть какой-то вкус. Поэтому Эрнестина время от времени преспокойно приносит бутылку-другую от своей актрисы. «Она, деточка, и не заметит пропажи. Там пьют – будь здоров!»
Этим воскресным утром Джозеф подает мне третью чашку какао взамен тех двух порций, которыми меня только что вырвало, и со строгим лицом садится за стол напротив меня.
– Ты хочешь родить ребенка или не хочешь?
Его взгляд и его голос пугают меня до полусмерти.
– Да, – говорю я. – Хочу.
– И ты любишь Фонни?
– Да. Люблю.
– Тогда, ничего не поделаешь, придется тебе бросить работу.
Я смотрю на него.
– Я знаю, ты беспокоишься из-за денег. Но позволь уж мне об этом беспокоиться. У меня опыта больше. И вообще, подумаешь, какие она миллионы получает! От твоей работы только и пользы, что ты выматываешь себя до конца, а Фонни по твоей милости с ума сходит. Будешь продолжать в том же духе, погибнет ребенок. Погибнет ребенок, и Фонни жить больше не захочет, и ты сама погибнешь, а за тобой и я, и вообще все погибнет. – Он встает из-за стола и, подойдя к окну, стоит спиной ко мне. Потом снова поворачивается. – Я это серьезно, Тиш.
Я говорю:
– Да, я знаю.
Джозеф улыбается.
– Слушай, девочка. В этом мире нам надо заботиться друг о друге. Правильно? Так вот! Есть такое, что я могу сделать, а ты не можешь. Вот и все. Есть такое, что я могу сделать, а ты нет, и есть такое, что ты можешь, а я не могу, ну, скажем, родить за тебя. А я родил бы, если бы мог. На что только я ради тебя не пойду! Ты ведь знаешь это? – И он смотрит на меня, все еще улыбаясь.
– Да. Знаю.
– И есть такое, что ты можешь сделать для Фонни, чего я не могу. Правильно?
– Да.
Джозеф ходит взад и вперед по кухне.
– Молодежь, она – боже упаси! – не желает этого слушать. Вот и я тоже терпеть не мог слушать старших в молодости. А ты ведь и вправду молодая. Девочка моя, я никого из вас не хочу терять, пусть меня всем бразильским кофе с ног до головы засыплют. Но ведь ты молодая! И Фонни еще вчера был мальчишкой. А с ним такая беда, какой и молодому не под силу вынести. И кроме тебя, Тиш, у Фонни никого нет. Никого у Фонни нет, кроме тебя. Я мужчина, и я знаю, что говорю. Ты меня понимаешь?
– Да.
Он снова садится за стол.
– Тебе, Тиш, надо видеться с ним каждый день. Каждый день. Ты заботься о Фонни. А об остальном мы позаботимся. Ну как, идет?
– Идет.
Он целует мои слезы.
– Рожай ребенка здорового, крепенького. А мы вызволим Фонни из тюрьмы. Я тебе это обещаю. А ты обещаешь?
Я улыбаюсь и говорю:
– Обещаю.
На следующее утро мне так плохо, что я все равно не могу идти на работу, и Эрнестина звонит в универмаг сообщить об этом. Она говорит, что в ближайшие дни она или я сама зайдем за тем, что мне там причитается.
Вот так все и получилось. А если начистоту, так мне безделье – нож острый. Но, в конце концов, оно заставило меня понять, что я цеплялась за свою работу только потому, что хотела забыть о нашей беде. Теперь я одна – с Фонни, с моим ребенком и сама с собой.
Но Джозеф был прав: Фонни сияет. В те дни, когда мне не надо быть у Хэйуорда, я вижусь с Фонни по два раза на дню. К шести часам я всегда у него. И Фонни знает, что я приду. Странное дело! Я начинаю постигать одну очень странную вещь. Мое присутствие, которое не имеет никакого практического значения и которое с практической точки зрения можно счесть даже предательством, приносит неизмеримо большую пользу, чем любая практическая помощь с моей стороны. Каждый день, глядя на мое лицо, он снова верит, что я его люблю, и – видит бог! – это так и есть, и я люблю его с каждым часом все больше и больше, все глубже и глубже. И дело не только в моей любви. Другие тоже его любят, так любят, что раскрепостили меня и дали мне возможность бывать у него. Он не одинок; мы не одиноки. И если я ужасаюсь, что у меня уже нет того, что называется талией, то он приходит в восторг от этого:
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу