Анатолий Баранов - Голубые дьяволы

И они, конечно, не подозревают о том, что скоро Саша Цыганков покинет их ряды из–за тяжелого ранения. И разве хохотал бы вот так Саша Рябичев, если бы мог подсмотреть в щелку судьбы свое будущее? Гармонист и весельчак, конкурент по шуткам Вани Позднякова, подорвешься ты темной ночью на немецкой мине в разведке под городом Туапсе, и осиротеет твоя верная подруга — певучая двухрядка. Но сейчас ты весел и не думаешь о смерти. Или вот ты, чернявый помкомвзвода Сережа Ермаков. Отчаянный человек, славный товарищ. Отсвистят над тобою пули в битве на терском рубеже, не заденут они тебя и в Новороссийске, на Малой земле. Под столицей Украины древним городом Киевом сложишь ты свою удалую голову. В боях на Орловско–Курской дуге не станет отважного разведчика Гриши Колимбета. Вечно будет чтить память скромного героя Володи Чорикова благодарная Тамань. Под городом Туапсе еще цветет чабрец на том месте, где будет вырыта могила для Володи Ткаченко. Их останется в живых к концу войны только двенадцать. Всего двенадцать из роты, в которой к началу боевых действий числилось более ста человек! Остальные «ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы», как скажет про них поэт.

А сейчас они, живые и смешливые, едут на велосипедах под одуряюще горячим солнцем и хохочут над остротами своего любимца Вани Позднякова.

— Гарна штука лисапет — гузно едет, ноги — нет! — донесся к ним насмешливый голос из свежеотрытого окопа, и Поздняков увидел сияющие небесной синью и добродушным лукавством глаза земляка–ростовчанина Александра Рыковского, рядового 8‑й роты, занявшей оборону на северной окраине города за железнодорожной линией, между кладбищем и деревянной двухэтажной мельницей.

— Привет пехоте! — крикнул в ответ Поздняков. — Веселей шуруй лопатой, царица полей: втыкай глубже, кидай дальше.

— Куда это ты направился, отбойный молоток?

— На Кудыкину гору уголек добывать, крепильная стойка. Поехали, Саша, с нами, донскими казаками.

— В такую жарищу? Охота была…

— Отставить разговоры! — крикнул замыкающий строй велосипедистов–разведчиков лейтенант Светличный.

Левицкий, едущий чуть впереди заместителя командира роты, скосил на строгого соседа глаза: ну, к чему такая крикливость? Он поймал себя на мысли, что этот весьма строгий командир по–прежнему ему не нравится. Снова вспомнился первый парашютный прыжок, поздравление Кости Дерича и издевательский смешок Светличного: «Хотел бы я посмотреть, как вы будете первыми прыгать в немецком тылу». Какой–то он заносчивый, въедливый, до неприятного педантичный по отношению к подчиненным.

Ох и печет сегодня! Левицкий потрепал воротник гимнастерки. Дождя бы сейчас. Хотя нет, нельзя дождя. В один миг сделается дорога скользкая, словно политая маслом. И тогда не только на велосипеде, но и пешком недалеко уйдешь. Левицкий посмотрел в небо. В нем ни единой тучки, только в голубом одиночестве лениво кружит степной орел, тщетно высматривая зазевавшегося у норы суслика. Вид этой хищной птицы вновь направил мысли Степана Левицкого к той долине, где проходила боевая подготовка десантников. И опять почему–то сфокусировались эти мысли на образе едущего рядом человека. Кто доложил тогда комбригу Красовскому об истинной причине неудачного прыжка младшего лейтенанта Васильева? Ведь их было на взлетно–посадочной полосе аэродрома всего лишь несколько человек: Левицкий, Мордовин, Собянин и Светличный, когда встречали самолет У-2 с парашютистом на борту, потерявшим в воздухе самообладание и едва не погубившим себя и летчика.

Левицкий взглянул на соседа по «велогонке» и мысленно произнес: «Это, однако, твоя работа, товарищ Светличный».

Бесконечной нитью тянется по ставропольской степи дорога. Кажется, она так и будет змеиться между круглыми шапками перекати–поле день, месяц, год, пока не опишет вокруг земного шара замкнутый круг и не вернется на исходную точку — под Вознесенскую кручу в лагерь разведчиков. Когда же покажется на горизонте какой–нибудь населенный пункт?

Наконец в зыбком мареве струящихся от земли испарений заколыхались белые хатки небольшого осетинского хутора Тасо. Велосипедисты из последних сил нажали на педали — скорее к спасительной тени.

— Посадить- бы на эту штуковину того самого, кто ее придумал, и не давать ему слазить с нее с утра до самой ночи, пока он не упал бы мне в ноги и не воскликнул: «Прости меня, Ваня, ради Христа, за такое мое легкомысленное изобретение», — сказал Поздняков, снимая с себя ручной пулемет и укладывая его рядом с велосипедом на жухлую траву возле единственного во всем хуторе колодца. — Эй, папаша! — окликнул он проезжающего мимо на. подводе старика, — давай поменяемся транспортом: ты мне свою допотопную животину, а я тебе — современную технику. Ни овса ей, ни бензина не надо, только знай крути ногами.