Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Они беседовали о таинственных вещах — о кубизме в живописи, о реализме и субъективизме, о романах Арагона. Говорили о вещах странных и сложных на языке, который он, наверное, никогда не сможет понять.

Силвио был так потрясен, что его существование как писаря, как сына господина Мендосы казалось ему чудовищной фикцией; его жизнь, его настоящая жизнь была здесь, в этом кафе, в двух шагах от тех, которые в культуре нашли ответ на волновавшие его мысли. Каждый вечер, покинув свой отдел, он спешил в кафе, и его глаза не замечали ничего из того, что могло соблазнить его по дороге; господин Мендоса начал подозревать, что это объясняется неким любовным увлечением. Лучше это! Пусть их будет больше. Пусть он станет мужчиной. И, довольный, отпускал сына, не досаждая ему излишними вопросами.

Теперь в часы бодрствования даже поэзия имела более гибкое выражение; он быстро находил подходящие слова, и в его стихах появился не наблюдавшийся ранее блеск, оптимизм.

Когда Силвио приходил в кафе, тот уже сидел на своем месте. Если друзья не приходили, он медленно писал, сдерживая свое вдохновение.

В последнее время в компании появилась еще одна личность, несомненно важная, — все слушали этого человека с восхищением всякий раз, когда он снисходил до разговора с ними. Силвио ненавидел его. Кроме того, он считал всех их назойливыми. Однако в присутствии этого старика с язвительными и блестящими глазами хорька, приковывавшего всеобщее внимание, которое, как казалось Силвио, предназначалось другому, он чувствовал еще большую неприязнь к нему. И даже когда он узнал, что это поэт, знаменитый Аугусто Гарсия, которого причисляли к вдохновителям литературных движений, возникавших одно за другим в университетском городке и казавшихся совершенно несовместимыми между собой, — даже это неожиданное открытие не смягчило его недовольства. Какую бы позицию ни занимал этот человек с вечно молодой душою, влекомый любыми бурями, с морщинами, которых было достаточно для целого поколения, но не поддававшийся старости, Силвио считал ее низкой. Старик, вечно прямой, с походкой марионетки, входил в кафе, неся под мышкой газету, которую он, усаживаясь, прятал под свой локоть, чтобы никто не мог воспользоваться ею, ибо она стоила ему нескольких драгоценных сентаво. Если кто-либо и просил у него газету, он одалживал ее с явным недовольством и часто забирал ее в первый же подходящий момент. У юношей не всегда были деньги на чашечку кофе, и Силвио заметил, что он никогда не пытался предложить им ее; в то же время студенты, если могли, всегда были расточительными. Однажды двое из них, которых другие называли Жулио и Сеабра, вошли в кафе с возгласом, что они только что получили несколько сот эскудо в одной из газет и хотят отметить это событие вместе со всеми. Они умоляли старого скрягу заказать для себя что-нибудь необыкновенное. Силвио, также взволнованный, заметил, что юноши чувствовали себя гордыми и счастливыми, когда поэт начал поглощать один за другим пирожки. Э, да он действительно черствый и даже жестокий: прочитав стихи, которые с нетерпением предложил ему один из студентов, он отодвинул их сухим и равнодушным жестом. Если его просили высказать свое мнение, его фразы были не просто насмешливыми, а источали едкую иронию.

Юноши, однако, всякий раз, когда он находился среди них, редко осмеливались высказывать свои окончательные суждения: они наблюдали за его реакцией по моргающим глазам, по его саркастической улыбке, углублявшей морщины на его худом лице, и если они угадывали согласие, то теряли свою сдержанность и, казалось, могли бросить вызов целой армии противника.

Однажды Силвио присутствовал во время сцены, которая его и удивила и огорчила.

В кафе зашел неизвестный с явным намерением встретиться с поэтом Аугусто Гарсия. Он выглядел робким и рассеянным. Приближаясь к маэстро, он несколько раз уронил свой зонтик, при этом каждый раз со смущением просил извинить его, поправляя соскальзывавшие очки. Он пришел с намерением показать свою книгу поэту. Жаждущий услышать его мнение, он нашел нож, чтобы без промедления разрезать страницы. Старик долго рассматривал обложку, как будто испытывая терпение новоиспеченного литератора, и прочел вслух:

— «Безмолвная тварь». Да, сеньор, название многообещающее.

Затем стал неторопливо листать страницы, задерживаясь то тут, то там, анализируя то одно, то другое стихотворение; наконец он разрезал последние страницы, закрыл книгу, вернул нож и изрек: