Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Луис Мануэл читал с наслаждением, и голос его вибрировал. Он читал для себя. Внимание друзей было ему нужно лишь для того, чтобы оправдать удовольствие себя послушать. Жесты подчеркивали разные оттенки слов, и иногда они отличались манерностью.

Дина смертельно скучала и не могла больше этого скрывать. Ей захотелось ущипнуть Зе Марию за руку, но она встретила его свирепый взгляд. Бог мой! Что хорошего он находит в болтовне Луиса Мануэла?! Когда не требовалось читать текст — некоторые отрывки он знал почти наизусть, — Луис Мануэл следил за реакцией слушателей. Один раз он застиг врасплох Абилио в то самое время, когда тот с любопытством разглядывал кабинет, выточенные из дерева листья плюща, которые служили подставками для бюстов знаменитых музыкантов. Однако в пристальном взоре Луиса Мануэла не было обиды, всего-навсего вежливое безразличие. Тут Абилио заметил, что Эдуарда курит. Курит здесь, у всех на виду, поднося сигарету к пухлому рту. Курит в присутствии тетки и дяди! Он в смятении взглянул на дону Марту и ее мужа — то-то они, наверное, возмущаются, — но оба были абсолютно спокойны. Закусив губу, Абилио задумался.

Луис Мануэл закончил читать. Он украдкой вытер пот со лба. Со скучающим видом сложил листки с записями: его потребность в контактах с людьми иссякла.

Дона Марта глубоко вздохнула. Лицо ее сияло от удовольствия. Гости с облегчением зашевелились.

— Очень хорошо, ведь правда? — спросила она.

Зе Мария кивнул в знак согласия. Ему искренне понравился очерк Луиса Мануэла. Порой в этой интерпретации эволюции музыки ощущались смелость и широта взглядов. Кроме того, нервы Зе Марии успокоились, напряжение спало, им овладело чувство умиротворенности. В такие минуты ему все виделось в розовом свете. Таким далеким казался образ Зе Марии — крестьянина! Этот Зе Мария словно переставал существовать.

— Как я вам уже говорил… — Луис Мануэл поставил пластинку на граммофон, — Мусоргский и Дебюсси привнесли в музыку импрессионизм. — Он вытер пластинку куском зеленого бархата. — Помимо того, что они отражают объективную реальность, они передают и вызванные ею эмоции. Понимаете? — Его голос зазвучал тише. В нем ощущалась скрытая неудовлетворенность человека, выступающего перед аудиторией, которая, как он заранее знал, его не поймет. — И такое направление остается главенствующим до конца XIX века. Но уже Стравинского интересует действительность сама по себе. Это школа экспрессионистов. Послушаем его «Свадебку».

Эдуарда достала портсигар и прикурила новую сигарету от прежней, наполовину выкуренной. Она с томной непринужденностью отодвинулась на спинку дивана. В такой позе ноги ее казались еще стройней и красивее. У Зе Марии в груди стеснило дыхание. Но девушка равнодушно ответила на его взгляд.

— Это свадьба дикого племени татар.

Дона Марта наклонилась к Абилио.

— Вы не находите, что Луис очень хорошо говорит?

Лицо Абилио вспыхнуло. Он пробормотал:

— О да…

— Пьеса состоит из четырех частей: приготовления к свадьбе, одевание невесты и так далее. В доме жениха, его отъезд, праздник. Внимание!

Грозные варварские звуки бешено обрушились на зал. И среди этой бури зазвучал голос, с трудом противостоящий мощному хору; постепенно он становился все мягче, все печальнее, обретая скорбную интонацию. Мать невесты оплакивала расставание с дочерью.

— Обратите внимание на эту кантату.

И слушатели замерли в напряженном ожидании. Внезапно, потому что окружающая обстановка давала ему неисчерпаемые возможности для открытий, Абилио почувствовал, что все здесь — слова, музыка, люди — сплошной фарс. Их внимание, их восхищение были чрезмерными и, следовательно, притворными. Но почему же они притворялись? Он бы еще мог объяснить это на примере Сеабры, всегда выделявшегося своей аффектацией, но для других такое объяснение не годилось. Изумление и разочарование Абилио достигли предела, когда он заметил, что поведение Жулио ничем не отличается от этой почтительной преданности вассалов.

Жулио был далек от того, чтобы догадаться о переживаниях своего нового друга. Музыка соответствовала его душевному состоянию, и он охотно отдавался ее власти. Мужественные аккорды Стравинского находили отклик в его душе. Музыка эта была близка ему и понятна. В ней ощущалась суровость неприкрашенной жизни простых энергичных людей. Он видел горы, навсегда запечатлевшиеся в памяти, контрабандистов, их обветренные, смуглые лица, слышал крики, взрывы смеха. Искусство всегда сильно воздействовало на его эмоции.