Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

Солнце на улице и в самом деле припекало нещадно. Осень стояла удивительная. Торговка фруктами в белом халате укрылась среди деревьев. Пустые грузовики, словно охваченные дремотой, выстроились в ряд около железнодорожной станции. Сонная река с опрокинутыми баркасами ожидала прилива, который бы снял их с песка. Время от времени раздавался гудок паровоза. К поезду сбегались носильщики, шоферы такси, маклеры из гостиниц и торговки фруктами. Несколько минут жизнь кипела ключом, но вскоре движения и звуки замирали. Снова сеньор Маркес, сопя от усердия, принимался старательно выводить каллиграфическим почерком внушительные столбцы цифр в гроссбухе. Сеньор Мендоса покашливал всякий раз, когда часы, спеша принести добрую весть, отбивали полчаса. Его покрытый каплями пота лоб морщился от усилий при арифметических подсчетах. Цифры, торговые операции, печати. У всех этих людей в мозгу находился счетный и часовой механизм. «Минуты и бухгалтерия, минуты и бухгалтерия…» — передразнивал их, казалось, маятник часов.

Только у сына сеньора Мендосы не было в мозгу счетного устройства. Его бренная оболочка, конечно, присутствовала в конторе, должно же было там хоть что-нибудь находиться, чтобы оправдать выплату жалованья в конце месяца, но его мозг, куда никакой силой невозможно было втиснуть счетный механизм, отправлялся в странствия по неведомому. Глаза юноши блуждали от гербовой бумаги к свисающей с потолка липучке от мух, с липучки к лампе, тусклой от толстого слоя пыли, с лампы к какому-нибудь еще предмету, такому огромному, что он уже не умещался в комнате. Отец не всегда замечал его равнодушие к работе. Однако стоило сеньору Мендосе догадаться об этом, как он с угрожающим видом начинал постукивать кулаками по столу. «Вернись, бездельник!» — вот что означал этот стук. И сын возвращался. Монотонный скрип пера, упавшая книга, резинки, цифры, торговые операции, работа в поте лица. Издалека, с моста, доносится протяжный свисток паровоза. К железнодорожной станции подходит новый поезд. Слыша этот призыв, Силвио трепетал всем телом, все в нем кипело жаждой путешествий. Снова взгляд на липкую бумагу от мух и покашливание отца.

Минуту спустя вбежал рассыльный. Он сделал пируэт, расшаркался, расточая улыбки и приветствия всем столам по порядку:

— Добрый день, сеньор Маркес! Добрый день, сеньор Мендонса! Добрый день, сеньор Силвиньо…

Сеньор Маркес почувствовал, как у него вдруг защипало в носу, сеньор Салвадор нервно ударил ногой под столом.

— Мендоса, негодник! Менд и оса.

— Оса? Боже мой! Совсем как в этих дурацких кроссвордах.

— Ты невоспитанный щенок. Сколько раз тебе повторять, что меня зовут Мендоса. А что это еще за Силвиньо?..

Силвио встрепенулся, услыхав такое уменьшительное от своего имени, но не успел связать его с предшествующим диалогом. И расхохотался. Зубы у него были мелкие и редкие.

Теперь, когда Силвио вернулся из путешествия и не был пока еще полностью поглощен цифрами, внимание его привлекли часы. Стрелки часов не двигались. Наверное, они испортились. Только маятник раскачивался из стороны в сторону. Маятник… От его размеренных колебаний притуплялся ум, рябило в глазах… Маятник… качели… дети на качелях… Стихи. Силвио мгновенно забыл о часах и с нежностью разгладил чистый лист бумаги. Если бы он мог заполнить его, заполнить пустое пространство образами, отражающими его внутренний мир! Силвио потихоньку достал из ящика книгу. Иногда, стоило прочесть сочиненную другим фразу, как в душе его начинал звучать поэтический голос, которому не терпелось вырваться наружу, а он не мог его воспроизвести.

Уже два дня бился он над стихотворением, оно застопорилось на этой проклятой строфе: О ночь, что лишила меня счастливого часа!.. Между ней и другими, уже написанными строками зияло пустое пространство, огромный лист белой бумаги. Матрос на корме, убаюканный песней моря… И так далее. Потом все шло гладко, словно он скользил по снегу с горы. Не хватало только мостика над пропастью. Наверное, было бы лучше отложить погоню за образами на вечер, когда он сможет уединиться в своей комнате, где вдохновение окружало его; иногда оно обрушивалось на него, точно грохочущий бурный поток. Одной строчки, всего одной строчки было бы достаточно. Он умоляюще и нетерпеливо смотрел на лампу под потолком, на мушиные пятна и не переставал твердить: О ночь, что лишила меня. О ночь, что лишила меня… Ничего не получалось.