Яна Матей - Марьяна. Проданная в рабство

— Не надо считать меня глупой, я видела в окно, как ты играешь с мальчишками.

— …

— Знаешь, как я тебя узнала? По платью.

Моя мать была рукодельницей. Она шила, вязала спицами и крючком и одевала меня в восхитительные наряды с оригинальной вышивкой. Люди даже останавливали нас на улице и хвалили мою одежду. Ей так хотелось, чтобы я вела себя как девочка своего возраста! Она очень меня любила, но не умела это демонстрировать. Нарядами, сделанными своими руками, она выражала любовь ко мне. Когда я пошла в школу, мать, до сих пор полностью посвящавшая мне свое время, нашла себе работу в детском саду. В летние каникулы мы снова собирались все вместе, отправляясь в походы или на рыбалку, в горы или деревню. Мама не любила рыбалку, и мы ходили туда вдвоем с отцом. Это были моменты душевной близости. Он был моим лучшим другом, я могла ему полностью довериться. Отец многому научил меня в жизни, и не только ловить рыбу…

Я росла счастливым ребенком. У меня были друзья, любящие родители, и этого хватало для счастья. Вопрос о бедности в ту пору не возникал: я не знала другого образа жизни, кроме нашего. Нищета и голод были участью далеких континентов. Моя мать была верующей, а отец обычно говорил, что ему сложно верить в милостивого Бога, допускающего, чтобы в Африке дети умирали от голода. С тех пор я много путешествовала и поняла, что уровень жизни в Румынии тоже довольно невысок. Уже в подростковом возрасте я начала осознавать огромный разрыв между нашим коммунистическим строем и государствами Европы, Азии и Африки. Раньше я не задавалась вопросом, почему старенький телевизор в нашей гостиной никогда не показывает фильмы, а лишь демонстрирует образы Чаушеску в перерывах между нагоняющими сон повторами нескончаемых конференций. С течением лет мое недоумение возрастало. Дидактическое обучение в школе не позволяло нам свободно мыслить. Особое внимание уделялось только математике. Никого не интересовало, имеет ли ученик способности к живописи или литературе: для учителей значимыми были лишь сугубо научные дисциплины. К сожалению, у меня не было к ним особой предрасположенности, поэтому в колледже наша классная руководительница, преподававшая, разумеется, математику, не упускала случая подлить масла в огонь при каждой беседе с моими родителями:

— Яна может учиться гораздо лучше, — вздыхала учительница. — Проблема в том, что она этого не хочет.

А мне хотелось читать, писать и рисовать. В тринадцать лет я начала заниматься живописью. Отец, поддерживавший меня во всех начинаниях, подарил мне настоящий профессиональный холст. Он был единственным, кто восторгался моим первым произведением, что придало мне сил продолжать дальше. Вскоре я начала посвящать этому увлечению все свободное время. Я также обожала читать. Одного за другим я прочла всех крупных классиков европейской литературы, и это стало еще одной возможностью открыть для себя другую культуру, иной образ жизни. В Румынии, будь то в школе, на телевидении или где-либо еще, не было никаких связей с внешним миром. Первостепенное место занимал лишь культ «гения Карпат». И никого не волновало, что люди голодали, администрация погрязла в коррупции, а полиция держала всех в страхе — режим Чаушеску был настоящим бедствием, но все вокруг были слишком запуганы, чтобы открыто критиковать его. Дома, когда я начинала выражать свое недовольство, отец тут же меня одергивал:

— Замолчи, систему нельзя критиковать, это запрещено.

— Какое лицемерие!

— Дело не в этом. У стен есть угли, не забывай об этом. А у тебя чересчур длинный язык, с ним ты наживешь себе врагов.

— Ну и что? Если люди недовольны происходящим, почему они не выходят на улицы, чтобы во весь голос заявить об этом?

— Ты еще слишком молода и неразумна, Яна. Ты что, не понимаешь, что в Румынии все люди беспрекословно делают то, что им велят?

— Нет, я не понимаю.

— Заруби себе на носу одну вещь, Яна. Если однажды утром Чаушеску, встав с постели, решит, что следует повесить все население страны, никто не только не возмутится, но даже найдутся люди, которые услужливо предложат принести ему веревки.

Я послушалась его совета и прикусила свой длинный язык, но в глубине души возмущение осталось. Я еще больше погрузилась в мир книг, начала сочинять стихи и увлеклась изучением иностранных языков. У меня были к этому способности, думаю, от моего отца, мать которого была словенкой, а отец — чешским архитектором, эмигрировавшим в Румынию перед Второй мировой войной. Мои дедушка с бабушкой иногда рассказывали мне о Бухаресте былых времен — «маленьком европейском Париже», очаровательном и культурном городе. К сожалению, столица с тех пор сильно изменилась… Как бы то ни было, мои бабушка и дедушка разговаривали на сербском языке, и отец, говоривший на нем дома, в свою очередь, научил ему меня. В школе я старательно изучала английский язык, продолжая занятия дома; почти все время я проводила на балконе, где часами исписывала тетради своими стихами и поглощала английскую литературу, пока однажды отец не пришел поговорить со мной: