Александр Берензон - Проданная рукопись

© Александр Берензон, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Они сидели на берегу и тихо разговаривали, боясь спугнуть шуршание волн, ласково подползающих к их ботинкам и так же тихо, словно боясь помешать их спокойной и молчаливой беседе, отползающих назад.

– Из детства мало кому удается вырасти. Только тем, у кого детства не было, – как бы ни о чем, пустым взглядом уставшего зомби глядя в горизонт, сказал Антон.

– Иногда хочется быть просто «блондинкой» и глядеть на мир сквозь розовые очки, – тихо сказала Маша.

Подумав, добавила:

– Хотя, мне, наверное, быстро стало бы скучно.

– Это если бы в твоей голове остались мозги под белыми волосами, – возразил Антон. – А если быть «блондинкой» по полной программе – то можно долго жить и не тужить.

– Это верно, – согласилась Маша, отгоняя ленивого комара, которого, казалось, тоже больше интересует красота на горизонте, а погоня за кровью – лишь дань моде и затихшему зову предков. – Скука – самая большая проблема блондинок. Быть блондинкой поначалу кажется привлекательным, но не сильно и не долго. Не, мозги нужны однозначно. Я уж как-то к ним привыкла. И потом, хочется, знаешь ли, душевных мук, что ли…

– Как у классика, «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»? Так, что ли? – спросил Антон багровеющее небо. – Ну ты уж тогда выбирай, или мозги, или счастье, – перевел он разговор и взгляд на Машу.

– А можно мне и того и другого… ну хоть по полкило?

– По полкило – ни рыба ни мясо. Бабла не хватит. Тупорылое счастье, может, и купишь, а вот мозги пересаживать наука пока не научилась. А тупорылое счастье с мозгами никак не комплектуется.

Маша улыбнулась:

– Вот засада.

– Селяви, – буркнул Антон.

– Теперь сижу и думаю… Я счастливая или умная?

– Раз думаешь – то, скорее, умная.

– Логично.

«А еще красивая. И добрая», – подумал он. Ветер шуршал за спиной ветками деревьев, ветки отзывались пением птиц, а птицы, было ощущение, уже давно куда-то смотались всей популяцией, оставив вместо себя магнитофонную запись.

Волны тихонько шуршали у их ног. Как будто и не было этих войн и говорливых политиков, крови и воплей, падающих самолетов и экономических инсультов, только они двое в тишине. Тишине настолько безмятежной, что никто ее не мог нарушить.

Они остались одни на целом свете. От этого чувства было очень тепло и хорошо. Антон вспомнил едва уловимое ощущение откуда-то из детства (чувство, которое можно вспомнить только по запаху), когда кажется, что ты единственный на всей планете – холодное, жутковатое и одновременно приятное своей необычностью ощущение.

Сейчас все было совсем наоборот. Антону казалось, что он нашел то, что искал. Он искал даже не Машу, он искал именно это место, этот вечер, это море. Все это он представлял себе в разное время по частям, – думал о море, о деревьях, о том, с кем интересно поговорить ни о чем. Все это сложно было увязать в одно целое, казалось, что собирать этот паззл он будет всю жизнь, и все равно в конце окажется, что одной кривой частички не хватает, она завалилась куда-то за диван сто лет тому назад, и найти ее никогда не получится: дом снесен, диван выброшен на помойку…

А сегодня удивительным образом все собралось воедино.

В детстве Антон очень беспокоился за первобытных людей. Ему казалось, что они обречены. Ведь только вдумайтесь: жить без водопровода, газовой плиты, без зарплаты, игрушек и с очень нестабильным обедом – в таких условиях протянуть долго практически невозможно. Во всяком случае, Антон в том довольно чутком возрасте не мог представить, как это вообще возможно. Поэтому жутко волновался за своих предков. Одно время он даже засомневался, выжили ли они в итоге вообще. И только намного позже до него дошло, что если бы они не выжили, то додумывать эту мысль было бы некому, ибо попросту не было бы самого Антона.

Эта мысль не так уж сильно его успокоила. С тех пор он потерял не только сон, но и аппетит. Его стало волновать, каким был бы мир, если бы не было его и его мыслей. Ибо тогда, в незапамятную пору его философствующего детства Антону было трудно представить, что мир очень даже неплохо справляется без его мыслей, выраженных в той или иной форме, а тем более – не выраженных никак. Но в то время он был так сильно увлечен собой (и окружающим миром одновременно) как никогда.