Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Бедлам – это слово мы ввели в обиход для обозначения порядка, который не укладывается в голове. Я люблю переноситься в те времена, когда вещи только начинали принимать четкие очертания, – потому что порядок тогда, если бы только он укладывался в голове, был, наверное, все же идеальный. Во главе угла стоял Хайме, Хайме – лягушка-бык; там же притулились порядком разложившиеся яичники его жены. Хайме утопал в них по уши. Они были ежедневным предметом обсуждения и возобладали даже над его слабительными пилюлями и обложенным языком. Уж очень он был охоч до «похабных баек», как он их называл. О чем бы он ни заговаривал, либо начиналось с яичников, либо к ним сводилось. Несмотря ни на что, они с женой еще как-то ухитрялись напоследок что-то с них поиметь – долгие, растянутые, как змеиный хвост, совокупления, в ходе которых Хайме успевал, не выпиздюхиваясь, выкурить одну-две сигареты. Он вечно донимал меня своими разглагольствованиями о том, как возбуждают его жену гнойные выделения из ее разлагающихся яичников. Она и так-то была слаба на передок, а тут стала еблива, как никогда. Неизвестно, что с ней будет после того, как ей все там вырежут. Да она вроде и сама это понимала. Ergo – заебись! Каждый вечер после мытья посуды они в своей живопырке сбрасывали одежды и сплетались, точно пара змей. При каждом удобном, равно как и неудобном, случае он принимался расписывать мне все это в деталях – ее манеру ебаться то бишь. Внутри она как устрица – устрица с мягкими зубками, которыми она его покусывала. Иногда у него появлялось ощущение, будто он забирается аж в самую матку, – в такую пушистую негу он погружался, при этом мягкие зубки чуть не насквозь прокусывали его хобот, что доводило его до экстаза. Обычно они проделывали это в позе «ножницы», лицом к потолку. Стараясь подольше не кончать, Хайме размышлял о служебных делах, о мелких неурядицах, от которых пухли мозги и сводило яйца. В промежутках между оргазмами он позволял себе помечтать о какой-нибудь посторонней женщине, чтобы, когда жена снова начнет к нему приставать, он мог вообразить, что ебется каким-нибудь сногсшибательным способом с какой-нибудь сногсшибательной пизденкой. Обычно он устраивался таким образом, чтобы, пока все это тянется, можно было поглядывать в окошко. Таким докой стал в этом деле, что мог запросто раздеть любую проходящую внизу по бульвару дамочку и телепортировать ее к себе в постель; мало того, ему фактически удавалось поменять ее местами с женой, и все – не выпиздюхиваясь. Иногда он въябывал в таком духе часа по два кряду, так и не удосужившись кончить. Нечего, мол, попусту разбазаривать!

Вот Стив Ромеро – тот наоборот: ему чертовски туго приходилось в отношении умения сдерживаться. Сложения Стив был бычьего и семя свое сеял почем зря. Мы часто делились впечатлениями, сидя, бывало, в «Чоп-Сьюи» за углом, в двух шагах от нашей конторы. Странная там была атмосфера. Может, это оттого, что у них не подавали вина. Может, из-за дурацких черных грибочков, которыми нас там потчевали. В общем, ничего не стоило завестись на эту тему. Стив, прежде чем к нам присоединиться, успевал сбегать на тренировку, принять душ и обсохнуть. Он был чист изнутри и снаружи. Образец мужского совершенства с некоторой натяжкой. Не самый, конечно, блестящий кавалер, но парень что надо. Хайме же, в отличие от него, смахивал на жабу. И к столу приходил будто прямо из трясины, где целый день пробарахтался в болотной жиже. Уста его, аки мед, источали грязь. Хотя грязью, пожалуй, это не назовешь! – в его случае; просто не найти более подходящего ингредиента для сравнения. Это был один сплошной поток – липкая, вязкая субстанция, состоящая исключительно из секса. Глядя в свою тарелку, он и в еде видел потенциальную сперму; если на улице теплело, он говорил, что такая погода благотворно влияет на яйца; садясь в трамвай, он уже заранее знал, что мерное покачивание вагона возбуждающе подействует на его аппетит и вызовет затяжную «личную» хочку, как он это называл. Какую такую «личную», я так и не понял, но это его выражение. Хайме с удовольствием принимал участие в наших похождениях, потому что с нами почти наверняка можно было подцепить что-нибудь стоящее. В одиночку он не так часто добивался желаемого. С нами же ему всегда была гарантирована мясная перемена – гойская пизденка, как он выражался. Он души не чаял в гойских пизденках. Пахнут, мол, приятнее. Да и смеются запросто… Иногда даже прямо за этим делом – в самый разгар событий. Единственное, чего он не переваривал, так это темного мяса. Видя, как я обхаживаю Валеску, он испытывал смешанное чувство изумления и отвращения. Однажды он спросил у меня, не слишком ли от нее воняет. Я ответил, что это как раз по мне – люблю острое, пряное и щедро политое соусом. Его аж в жар бросило. Поразительно, каким деликатным умел он бывать в отношении некоторых вещей. Еды, например. На редкость щепетилен был по части еды. Похоже, это у него национальное. Да и по части собственной персоны тот еще был чистоплюй. Не переносил пятен на своих безупречно свежих манжетах. Постоянно причесывался, постоянно вынимал карманное зеркальце и высматривал, не застряли ли между зубов остатки пищи. И если обнаруживал хоть какой-нибудь кусочек, то, прикрывая физиономию салфеткой, выковыривал его с помощью перламутровой зубочистки. Яичников он, конечно, увидеть не мог. Равно как и унюхать, потому что жена его тоже была сучка чистоплотная. Целый день плескалась под душем, готовясь к вечерней случке. В том-то и трагедия, что она столько значения придавала своим яичникам.