Ольга Шумяцкая - ...И другие глупости

С Муркой я познакомилась у нее в кровати. Не подумайте плохого. Наши папы вместе работали над каким-то химическим вопросом. Только Муркин папа — в питерском технологическом институте, а мой — в московском химико-технологическом. Химический вопрос их сильно сдружил, и они решили передружить нас тоже. Когда мне исполнилось двенадцать лет, меня, в качестве подарка на день рождения, сунули в поезд и отправили в Питер. Муркин папа встречал меня на вокзале. В Питере было темно и страшно. Он мне сразу не понравился. В чужой квартире тоже было темно и страшно. Там мне тоже сразу все не понравились, хотя я никого и не увидала. Все уже спали. Муркин папа сунул меня в чужую кровать и закрыл за собой дверь. Проснулась я оттого, что кто-то сильно давил мне на грудь. На груди сидела девчонка с нахально вздернутым носом.

— Ага! — сказала девчонка писклявым голосом. — У тебя тоже прыщи! — И захохотала.

Потом мы нацепили на вязаные шапки красные деревянные вишенки — очень это было в те годы модно — и пошли гулять по городу. Так я познакомилась с плывущими скульптурами на крыше Зимнего дворца. Прошло ровно тридцать лет, мы повывели прыщи, превратились — несмотря на носы — в красавиц и уже перестали ими быть, а они все плывут и плывут. А я все смотрю и смотрю.

Как начитанные девочки из приличных семей, мы с Муркой сразу сообразили, что на Гороховой она живет не просто так, а в доме Веры Павловны. И даже в ее квартире. Первый двор после арки, угловой подъезд с левой стороны, четвертый этаж по осклизлой лестнице без перил. Квартира была странная, разделенная на две самостоятельные половины, с диким количеством коридорчиков, в каждом из которых размещалась своя активная жизнь. В одном коридорчике, перед Муркиной комнатой, спал на диване ее первый муж, так сказать, Первый Блин, которого мы выгоняли из его личной належенной кровати во время моих приездов. Потом мы плотно закрывали дверь, чтобы он не слышал наших разговорчиков, и Первый Блин оставался без воздуха, света и человеческого общения. Первый Блин был большой, а диван маленький. Другой в коридорчике не помещался. Первый Блин свешивался с дивана всеми частями тела и страшно храпел.

— Мама! Папа сейчас задохнется! — закричала однажды Муркина трехлетняя дочка Машка, увидев эту жуткую картину.

Но это было потом, когда мы уже стали красавицами. В другом коридорчике за огромным письменным столом в клубах сигаретного дыма, в серой кофте крупной вязки и с чашкой кофе наперевес сидел Муркин папа и выводил свои химические формулы. Там был его кабинет. В третьем жили пальто и шубы. Он служил раздевалкой. Еще там была заветная дверца в туалет. В туалете на стене кто-то — может быть, Вера Павловна? — прорубил на лестницу окошко с деревянной дверкой. Поэтому посещение туалета сопровождалось аттракционом. Можно было сидеть на унитазе и обозревать лестничные окрестности, а если сильно вытянуть шею, то и двор, маячивший в проеме лестничного окна. Беда в том, что Мурка жила на последнем этаже, и редкая птица долетала до этой верхотуры без особой надобности. Муркин папа утверждал, что окно в туалете приспособлено специально, чтобы отстреливаться.

На свидания Мурка ходила в деревянных сабо с пятнадцатисантиметровыми каблуками. Сверху надевала вязаные полосатые гольфы — полоска желтая, полоска коричневая. Сабо не желали сгибаться — идти в них по лестнице было совершенно невозможно. И снять никак — на эту лестницу и в ботинках-то страшно было ступить. Мурка ковыляла вниз, чертыхалась и время от времени падала прямо в картофельные очистки. Обратно кавалеры тащили ее на руках. Было очевидно, что в этой амуниции самостоятельно на четвертый этаж ей не взобраться. Я однажды тоже намекнула своему тогдашнему питерскому кавалеру, что неплохо бы соответствовать. Кавалер попался довольно худосочный, но соответствовал весьма мужественно. Так они нас и таскали.

Когда-то, очень давно, мы с Муркой сидели у нее в комнате и слушали, как наши мамы собираются идти гулять по Питеру. Мамы визжали, хохотали, болтали чепуху и пели песенки.

— Интересно, — сказала Мурка, — мы в сорок лет тоже будет так хохотать?

Прошло двадцать лет. Нам давно уже сорок и даже чуть-чуть не сорок. Мы хохочем, несем чепуху, поем песенки и визжим дурными голосами, встречая друг друга на вокзале.

— Интересно, — говорит Мурка, — в шестьдесят лет мы тоже будем хохотать?

— Как ты думаешь, она нас встретит? — шепотом спрашивает Мышка, прерывая мои воспоминания.