Наталья Галкина - Хатшепсут

Стол уставлен был салатами, закусончиками; подносили вареную форель и цыплят табака; запалили уже и политый спиртяшкою сахар на решетке над пуншем либо глинтвейном. Армен слушал какие-то мутные тосты в свою честь, аллаверды к вам, где тамада, кто тамада. Филиалов только и подливал, фиал за фиалом, а вот шампанское с коньяком лучше не мешать. Темное окно тихим магнетизмом сквозняка втягивало парус белой занавески, весь целиком, бесшумно, уверенно, неотвратимо.

Армен отплясывал с дамами: платиновой блондинкой, белозубой, с легким золотистым загаром; маленькой дочерна загорелой отпускницей в лиловом с кольцами цыганских серег; ослепительно молоденькой и отважно накрашенной местной, которой оркестранты кричали: «Тома! Попляши еще! Твоя любимая!» Гудеж шел уже размеренный и нудный, как служба в жилконторе.

Армен проснулся в своей комнате заполдень — как ни странно, один, и безо всяких примет побывавшей ночью бытовой любовницы, как выразилась бы Лина. В виске токало и дергало болью, похожей на зубную. Ощущение нелепости и бездарности ночных половецких плясок было явно избыточное.

Как всегда, со дна похмелья всплыла фраза: «тщета, тщета, суета, суета сует и томление духа». Но и тела томление он тоже ощущал, и особую никчемность. Из него, вероятно, никогда бы не получился пьяница или алкоголик, он был к тому не готов, то есть был не готов к постоянному прыганью из эйфории в депрессию, к известному пьющим аттракциону «американских гор», подъемов и спадов, хвастовства и угрызений, пьяного самодовольства и похмельного самоуничижения.

Хотя и знал он, что ни к чему, ходил он чуть не каждый день читать книгу отзывов. Писали большей частью чушь. Иногда чушь оказывалась агрессивной и злобной, иногда трогательной и смешной.

«Жители Хабаровска, — читал он, — приветствуют солнечное побережье Черного моря и выражают коллективную благодарность работникам музея и Армену Л. лично за культурный отдых и светлое искусство». Десять подписей, в том числе: А. Погоняйло, У. Пошивалов, В. Шитов и К. Недошивин. Армен еще подумал: как это У.? Устин? Устим? Уильям?

«Пора дать по рукам авторам, которые протаскивают буржуазный авангардизм в художественное сознание», — читал он.

«Уваж. Армен Л.! Место вашим истуканам на свалке! Вы абстракционист! Вы ненавидите человека вообще и человечество в частности! Вы утратили чувство красоты! Мне вас жаль!» — читал он.

Ему советовали: больше смотреть классиков (кого — не уточняли), внимательнее относиться к пропорциям человеческого тела, почаще выставляться, бросить занятие скульптурой и идти на стройку, немедленно эмигрировать и не отравлять присутствием воздух, сделать арапа черным, сделать балерину белой, создать серию портретов героев труда и т. д. и т. п.

Ему желали: чтобы у него отсохли руки, чтобы он получил Государственную премию, чтобы он и дальше, чтобы он никогда больше, чтобы он влюбился и увидел мир в другом свете, чтобы он стал знаменитым, славы желали, успеха, удачи, стать, наконец, нормальным человеком и т. п. и т. д.

Имелся отзыв Филиалова — в очень, очень высоком штиле. И Ванин отзыв имелся, печатными буквами, как трактат о роще лука: «Я не понимаю скульптуру, но интересно смотреть. Спасибо. — Ваня К., 6 лет».

Ванин отзыв был самый умный.

Филиалов не отставал от Армена. Не было дня, чтобы он не волок его в горы, на экскурсию, в кино, в кабаре, кататься на катере, в форелевое хозяйство, на пикник; Армен навострился сматываться, чуя его неминуемое приближение, он уже тоже чувствовал, что юг ему надоел, но надо было ждать закрытия выставки, чтобы следить за упаковкой и погрузкой работ. Наконец состоялись и упаковка, и погрузка — и Армен уехал, вздохнув с облегчением в тамбуре и закурив, глядя на море на горизонте.

Одним из первых телефонных звонков был звонок балерины.

— Как дела, джан? — она опять звонила под хмельком; она всегда звонила ему только в таком состоянии.

— Все хорошо. Как у тебя?

— Плечо болит, — пожаловалась балерина, — ой, я так упала, нос ушибла, повредила перегородку, ужас, не повезло.

Армен вспомнил, как поправлял ей нос и делал его асимметричным; потом вспомнил, как стесал ей полплеча; ему стало смешно.

— Какое плечо?

— Не все ли тебе равно, джан? Левое.

Действительно, левое.

— А затылок не болит? — поинтересовался Армен.

— Откуда ты знаешь? Болит. Я, когда упала, и затылок ушибла.

Армен не стал уточнять, как это она упала, повредив одновременно и нос, и затылок.