Наталья Галкина - Хатшепсут

— Да, я перегрелась, — сказала Лина. — И перекупалась. Меня знобит. Пошли отсюда.

Когда они проходили мимо валуна, предполагаемый Филиалов отвесил им поклон и осклабился.

— Мне надоел юг, — сказала Лина. — Может, мне не ждать твоего выставкома? Я хочу в Ленинград.

— Не жди, — сказал он.

— Теперь восточная обидчивость, — сказала она.

Голуби и глицинии встречали его во дворе томным, не предвещающим ничего хорошего множеством.

Позже, когда Лина была при смерти, он все вспоминал эти глицинии, и цвет их казался ему тошнотворным и даже стал сопровождаться в его воображении выдуманным тошнотворным запахом; он не знал, как они пахнут на самом деле.

Филиалов же явился в первый раз именно в импровизированную мастерскую на южном дворике. Явился с цветами, очевидно предполагая, что к художнику необходимо прийти с чем-нибудь подобным. С огромным, похожим на кочан, крепко сбитым, аккуратным, несоразмерным, хоть козе скорми, букетом.

Более всего перед портретами известных людей он восторгался сходством.

— Нет, вы просто чародей! — восклицал он. — Вы истинный маг!

Армен обронил:

— Скульптура вообще искусство магическое.

Филиалов так и вострепетал.

— То есть в каком смысле? то есть вы имеете в виду некий ритуальный момент? или прямое воздействие на действительность? Вроде восковой средневековой фигурки?

Он всплеснул руками.

— Какая прелесть! А вы увлекаетесь экстрасенсорикой? а парапсихологией? а астрологией?

Армен не увлекался. Зато со своего балкона второго этажа подал голос Ваня.

— А я уже немножко могу двигать взглядом пластмассовые пуговицы!

— Ты мне, главное, — сказал Армен, — взглядом скульптуры не урони.

— Они у тебя тяжелые, — сказал Ваня, — я их еще не могу.

Филиалов ушел, а Лина стала собирать чемодан.

— Я поеду, — сказала она. — Я больше не хочу юга.

— А меня? — спросил Армен.

— Ты слышал, что он сказал про восковые средневековые фигурки?

— Я его не слушал.

— Ты помнишь, когда именно мы начали ссориться? нет, вспомни. А я помню. Когда ты меня слепил. Ты у меня что-то отобрал. Оно теперь в портрете. А до твоего портрета я была другая.

— Ты и вправду перегрелась, — сказал Армен.

И она уехала в Ленинград.

На открытие выставки к парящемуся в костюме Армену Филиалов подвел чернобородого молчаливого юношу с фотоаппаратом.

— Какой праздник! — вскричал Филиалов. — Какой праздник для отдыхающих ваша выставка! Вот это наш Миша, он все запечатлеет. Миша, от и до. В разных ракурсах. С разных точек. И виновника торжества. Какая честь для города! Банкет устраиваете?

— Нет, — сказал Армен.

— Тогда я вас умыкну. Я вас ангажирую на вечер. Мы отметим открытие вашей выставки. В ресторане «Медведь». Вы романтик? Конечно, вы романтик. Тогда лучше в «Охотничьем домике». Нет, никаких отказов. Позвольте отблагодарить вас и выразить вам… Миша! Начни с «Арапа Петра Великого»! Кстати, какая дивная идея — сделать арапа белым! Негатив арапа! гипсовый негр! какая тонкая мысль! негатив негатива!

— У меня просто не было возможности отлить его в бронзе, — сказал Армен. — Это очень дорого.

— Дорого?! — вскричал Филиалов. — Какие глупости! Художник не должен думать о деньгах! У вас должны быть меценаты.

— К тому же, — сказал Армен, — я где-то читал, что белый арап — прямо-таки символ скульптуры как жанра, ее условности. Не гипсовый, мраморный, конечно.

— Ха-ха-ха! — хохотал Филиалов. — Хо-хо-хо! Да вы философ, впрочем, и по работам видно, я должен был догадаться: философ, интеллигентный человек, тонкий, образованный. Собственно, я вас таким и представлял.

В ресторане царил полумрак, гремел на крошечной сцене оркестр, плясали. В красноватых отсветах блестели рюмки, бусы и кольца женщин, в моде были отливающие радужным стразы, бижутерия, елочные игрушки, рождественское карнавальное фуфло. Сигаретный дым, жара, духота, белая занавеска, которую втягивает в себя открытое в южный приморский город окно. Концентрат разлюли-малины, загула, отдыха на всю катушку, уже не купеческого, не трактирного, но совершенно ни с чем не сообразного завивания горя веревочкой советского гражданина, у коего и горя-то как бы быть не может, разве что непруха, невезуха, невпротык; атмосфера курортного флирта всех и всего со вся и со всеми: одиночества со сборищем севера с югом, холода с жарою, будней с маскарадом, грошовых круглогодичных подсчетов и отпускного транжирства, семейных обязанностей и романтических прав на выездной роман под рюмочку — что мы, не люди, что ли?! где наша не пропадала! — а поскольку наша пропадала повсеместно, и туда ей и дорога, так и наяривали музыканты и била копытами в пол приодетая, старательно отдыхающая в жалкой своей роскоши публика. О, море в Гаграх. И — о, само собой, Гагры. Надену я черную шляпу, поеду я в город Анапу. И. Всю. Свою. Жизнь. Пролежу. На соленом, как вобла, пляжу!