Наталья Галкина - Хатшепсут

— И что? — спросил Армен.

— А нельзя ли и у нашего портрета сделать так же?

— Да, пожалуйста, — сказал Армен.

На следующий день он доделал работу и начал снимать с нее форму. Через три дня закончил он отливку в гипсе. Филиалов приехал в назначенное время, отвалил уйму денег, забрал фотографии, загрузил портрет в «пикап», и только его и видели. Условие поставил: чтобы изображение в глине Армен аннулировал и имелся бы в природе один-единственный экземпляр, отлитый. Без особых сожалений Армен отправил бывший портрет в ларь с глиной, развеществив его в комья. Зазвонил телефон. Звонила сестра Лины: ей только что сказали в справочном — «средней тяжести». Армен не поверил, позвонил сам. Ему сказали то же — «средней тяжести». Он сел курить, улыбаясь, перед подкрашенной помолодевшей полуулыбающейся гипсовой Линой.

Через неделю его к ней пустили, с икрой, телятиной, гранатами, ананасом и контрабандным кагором в фляжке. «Ты рехнулся», — сказала она и глотнула кагора.

Очень довольный, он не пошел в мастерскую, пошел домой, принял душ, сел к телевизору с бутылкой пива. И ему показали человека, которого он лепил. Сначала назвали — под старую запись. Потом показали выносимым на носилках из «скорой» под текст о несчастном случае и о черепно-мозговой травме. На следующий день в газете Армен прочел: скончался не приходя в сознание.

Год спустя, в предновогодье, Армена встретил на улице его бывший соученик, архитектор; у них обоих в портфелях булькало шампанское и в авоське светились апельсины. Соученик предложил Армену хороший заказ — «Старик, для демстраны, наверняка выполнят, верняк, да и выполнят отлично, это для нас с тобой просто судьба, что я тебя встретил. — Нет. — Почему? Работы много? отложи. Еще и премию получим, и у демократов поживем, жене подарков привезешь. Ты женат? — Да. — Ну так заметано, старик? — Нет. — А в чем дело? — Я заказов не беру. — Ты что, болен, что ли? — Здоров. — Тогда почему? — Да как тебе сказать? мне нельзя. — Что значит нельзя? зрение? сердце? ревматизм? — Нет, джан, мне не объяснить; ты не поймешь. — Я не талантливый. — Глупости, Армен, прекрати, ты талантливей всех был на курсе, да я и по выставкам помню. — Нет, дорогой, это не то. Бездарный — это другое, и талантливый — другое; им можно. А мне нельзя. — Ты в секту, что ли, вступил? — Нет. Не вступил. Найди себе другого скульптора, джан. С Новым годом тебя с наступающим. Вон мой трамвай. — Погоди, Армен. Ты больше не скульптор? ты теперь ничего не лепишь? — Ну, почему. Я леплю надгробия, дорогой. Портреты для надгробий. — Я проеду остановку с тобой. Много зарабатываешь? Небось, золотое дно? — Зарабатываю. Конечно, зарабатываю. Жене лечиться надо. Летом на Кавказ поедем. — И ради этого… — Нет, не ради этого. Просто я — как тебе сказать? — я люблю прошлое. Портреты тех, кто уже ушел, ведь это прошлое? Я его люблю за то, что оно не меняется. — Не меняется? — Оно ведь было. — Ты уверен? — Что было? — Что не меняется. Ну, пока, старик; я схожу. Жаль. Ты меня просто ошарашил».

Трамвай бренчал, его трясло, мотало, он несся через зиму, окна заиндевели, пассажиры угадывали за белыми искрящимися холодом стеклами предполагаемые вызубренные пейзажи маршрута. Армен выскочил в заднюю дверь и побежал через пустырь. Небо было черное, а пустырь белый в сугробах. «Белый арап», — вспомнил Армен. Но уж с этим-то покончено. Покончено с тобой реализм, баста, баста. В портфеле булькало шампанское, а впереди были еще дорожки, гололед сплошной каток, только бы не разбить. Внезапно он остановился. «Ты уверен, — сказал соученик, — что прошлое не меняется?» — «Как это? — подумал Армен. — Что он имел в виду? Шутил, что ли? Надо подумать». И он пошел тише.

Перфокарта нового района светилась перед ним точками окон. Единообразные пространства пугали его; впрочем, зимой и к ночи — в меньшей степени. Он представил себе, как в мертвом пространстве между домами смотрелись бы гипсовые статуи вождей, девушек с веслами, футболистов, пейзанок, — лунная фауна, натуральные фигуры, только не способные дышать, не нуждающиеся в атмосфере. Это напомнило ему один из его снов. Ему еще снилось, что он лепит, то и так, что и как хочет. Но сны были его частным делом, никто был не вхож в них, да и за свои сны он не отвечал.

Каждое утро, как ищейка, он обегал вверенный ему музей. Подозрительно вглядывался в каждый экспонат: не сдвинулся ли с места, не изменился ли, не начал ли расти, менять цвет и форму или, чего доброго, метаморфозироваться.