Наталья Галкина - Зеленая мартышка

Имен Шарабановых женщин Лузин запомнить не мог, сами же образы помнил, иногда даже думал, что Шарабан всех их просто сочинил для своих скрываемых от посторонних глаз романов или эссе.

Первая (или вторая?), подобно Шарабану, постоянно выходила замуж, разводилась, выходила снова, однако ее четверо детей от разных браков походили друг на друга, поскольку, объясняла она, все были в прабабушку с материнской стороны. Шарабану она тоже родила младенчика, но к моменту его появления на свет они уже разошлись. Отличительной чертой ее являлась склонность к вранью, врала она вдохновенно, самозабвенно, с литературною жилкою, искренне веря каждому собственному слову. Лгала по самому ничтожному поводу, когда никакого профита от этого не ожидалось: сбегает к подруге чаю попить, а скажет — была в кино. Выйдет, бывало, из закутка со шкафом в голубом сарафане да невольно пролепечет, порозовев: вот, мол, снова надела любимое зеленое платьишко. С ней единственной Шарабан развелся сам, остальные его покидали.

Вторая (или третья?) жена страдала некоей особой (но ведь нельзя считать, что скрытой) формой ревности: ей постоянно казалось, что Шарабан ее не любит.

— Ты не любишь меня, — произносила она мрачно, исподлобья глядя на него золотыми глазами.

Вначале он пытался оправдаться, возражал, только зря терял время.

По утрам, садясь к столу в стеганом атласном халате, восточных тапочках «ни шагу назад», раскладывала золотоглазая пасьянс, гадала на разных колодах по разным методикам, кидала карты на стол, нагадав мужнино коварство, измену, пару разлучниц.

Стоило ему зачитаться, она возникала перед ним укоризненной тенью:

— Любая книга тебе дороже меня.

Дороже ее, по ее словам, были ему друзья, приятели, гулянки, пьянки, водка, вино, кино, телевизор, рыбалка, предыдущая жена, кошка, не говоря уже о чужой ручной крысе. Детей у них не было.

Зато следующая краткая деревенская женщина родила ему двойню; увидев младенцев, он пришел в восторг, сказал: мы немедленно должны пожениться! Тут она, обычно ровная, невозмутимая, как сбесилась, запустила в него решетом, крича, что она-де ему, дура сельская, без надобности, ему дети нужны, еще кому-нибудь детей сделаешь, чего проще, кобель, вон отсюда. Далее собрала немудрящий скарб его в старый баул, вышвырнула баул за порог, велела убираться на все четыре стороны к чертовой матери. Дети заплакали, маменька кинулась их кормить, а Шарабан, забрав баул, отправился, куда она велела.

— У нее был послеродовой психоз, — предположил Лузин.

— Об этом я не подумал… — задумчиво произнес Шарабан.

Следующая женщина отличалась ученостью, эмансипированностью, истовой тягой к научной работе, селф-мейд-вумен.

— Если она, такая ученая, всё у компьютера сидит, по конференциям шляется, рубашку накрахмалить не умеет, может, она идиотка законченная? — предположила мать Шарабана.

Мать с женою грызлись тихо, неумолимо, незаметно, профессионально, пар ядовитый стоял в воздухе.

— Ты меня уважаешь? — спросила ученая жена.

— Дорогая, — сказал Шарабан, — этот вопрос обычно задает алкоголик пьянице у пивного ларька.

Естественно, воцарившаяся в его жизни после ученой никаких наук, кроме «науки любви», не признавала, читала дамские романы, носила длинные серьги, под цвет им длинные ногти. Высоко поднятые волосы ее напоминали шлем Афины, платья шились у заповедной портнихи, томный взор проникал в самое сердце, особенно на первых порах.

— Обои должны быть в мелкий цветочек… — тихо поведала она Шарабану потрогав после ночи любви желтые выцветшие полоски на стене у кровати.

Рассказы о женах наводили на Лузина сон. Он отключался, как загипнотизированный, кратко засыпал, восприятие его пестрело лакунами, нить повествования ускользала.

Которая бродила по отмелям морским, оставляя узкие следы, подымая ракушки, заплывала далеко, ловила в ладонь морских коньков? Которая оставляла на бортике ночного фонтана поезд из виноградных улиток? Одна и та же или две разные?

Которая теряла платки, кошельки, книги, забывала летом незнамо где туфли, а осенью зонт, и перчатки, и даже плащ, а зимой шарф? Фото чьей двенадцатилетней дочери, светловолосой, с сияющей улыбкой, носил с собой Шарабан?

— Я любил ее, для меня почему-то тогда соединились она и море, — так завершился его очередной рассказ.

— Словом «море», — заметил Лузин ни к селу ни к городу, — в Иерусалиме обозначался запад, как в книге Иезекииля.