Наталья Галкина - Зеленая мартышка

Почему сирота? Да потому что любимая дочь известных знатных родителей. Почему бедная? Да потому что из богатой семьи.

— То есть он всё выдумал?

— Всё, кроме любви.

— И шатер был?

— Конечно.

— Может, и то, что, когда он вернулся в мужской одежде, императрица положила на него глаз, на брата девицы де Бомон, почти близнеца, — правда?

— Может, и правда. Тогда у него действительно были основания тревожиться за возлюбленную, памятуя о судьбе Лопухиной: исчезла любимая, пропала, не в Сибирь ли сослали после пыток?

— А она исчезла, ты думаешь?

— Думаю, да, — отвечал Шарабан.

— Куда делась? — серьезно спросил Лузин.

— По идее должны были родители ее увезти, заточить в какую-нибудь дальнюю вотчину, чтобы не вздумала сбежать со шпионом-французиком без роду, без племени, да к тому же травести, позор для семьи. Историю с Пугачевым, крепостью на Яике, бегством он должен был у кого-то одолжить. У другой девушки, скорее всего, не своей. Прочитав мемуары Долгорукой, например.

— А приезд Надежды в Париж? То, что она, переодевшись служанкой, приняв его судьбу и свою участь, едет за ним в Тоннер?

— Мечта, — сказал Шарабан. — То есть иносказательное сообщение: и через восемнадцать лет, бежавшую в Париж от своего горного козла, буду счастлив обнять тебя, любовь моя!

— А ребенок? — спросил Лузин.

— Не знаю. Может, он допускал, что она ждет от него ребенка.

— Так могла и ждать, — сказал Лузин. — Могла написать ему об этом. Что объясняет «перехваченное письмо» из оглавления, прочитанного нами вместо самого романа.

— Ну, новое дело! — разочарованно произнес Шарабан. — Вместо следующей главы у нас тут список каких-то предметов под названием «Проданные вещи».

Как назло, снег валил, зиме не было конца, петербургская мерихлюндия вкупе с холодом и сыростью щупала запястья, забиралась за воротник, томила душу, они с трудом дождались вечера, ухода Кипарского, дематериализации Сплюшки, и вот теперь их заветное чтение вечернее готово было их кинуть, обмануть, разочаровать.

— Где наша не пропадала, — вздохнул Лузин. — Читай про вещи. Что для читателя главное?

— Процесс, — отвечал Шарабан.

И артистическим баритоном своим — где вы, корифеи театра, почему бы вам не послушать, одобрительно и ревниво кивая? — приступил к реестру неведомо чьих продаж:

«Проданные вещи. Фарфоровая ваза (из буфета) — 400 р., вазы мраморные (из кабинета) — 500 р., графин маленький синий — 150 р., подсвечники — 200 р., кашпо 2 шт. из столовой — 300 р., картина большая “Дичь” — 700 р., картина большая “Битая птица” — 700 р., картина маленькая (бык, малые голландцы) — 250 р., зеркало (бронзовая рама) — 200 р., картина “Иоанн Креститель” — 400 р., 2 картины на стекле — 200 р., маленький бронзовый кабан — 200 р., натюрморт (рыба, кошки) — 500 р., часы каминные — 2500 р., шандал с письменного стола — 300 р., шандал круглый — 200 р., шандал маленький с рисунком на стекле — 150 р., поставец — 500 р., 2 вазы порфировых — 500 р., 2 вазы белые — 500 р., 2 вазы черные — 500 р., 2 стула Чепендейл — 600 р., 4 картины: “Святое семейство”, “Апостол”, “Мадонна с младенцем”, “Рождение Христа” — 2000 р., бюро — 4500 р., бюст Пушкина — 50 р., картина “Жертвоприношение” — 350 р.».

— Дорогой, переверни листки, — сказал Лузин, — у них наша глава на обороте.

— «Овальный натюрморт “Лимоны” , — продолжал обрадованный Шарабан, — куплен до войны, — 1000 р., люстра екатерининская, фонарь синего стекла с хрусталями — 2500 р. — и — уф! — бюро павловское большое красного дерева — 1500 р.» . А теперь, перевернув, читаем: «Брюс давал перстням имена: Филимон, Рубикон, Райл, Вивиан, Вежеталь, Ахела, Абенрагель. Некоторые перстни в разные лунные месяцы именовались по-разному. Филимон бывал поочередно Этелией, Корсуфлем, Дуенехом, Эбисеметом и Иксиром, а Вежеталь выступал под псевдонимами Ребис, Шпитальник, Ключик и Адонис.

Некоторые из перстней были завернуты в бумажки с перечисленными на них именами, вначале главное, потом — в скобках — прочие, остальные.

Сара разворачивала бумажки спеша, ее лихорадило, ей следовало поторопиться, чтобы ее не застукали над шкатулкой с дядюшкиными-дедушкиными перстнями. Еще ей надлежало выбрать правильный перстень, открывающийся, со снадобьем, с порошком, который готова она была растворить в принесенном и поставленным на бюро бокале с водой. При выборе предстояло положиться только на свою интуицию: яд должен был подействовать немедленно, она хотела уйти без мучений. Помочь в выборе никто ей не мог, прежде уповала она всегда на помощь Божию, но в этом дурном деле Он ей был не помощник. Никогда она не чувствовала подобного одиночества, даже не помышляла о существовании такового».