Чарльз Диккенс - Тайна Эдвина Друда [litres]

Мистер Дэчери окликает его:

– Эгей, Моргун!

Бесенок отзывается:

– Эгей, Дик! – Видно, они теперь совсем уж на дружеской ноге. – Ты только не говори никому, – добавляет чертенок, – что меня так зовут. Им ведь непременно имя подай. А я ни в каких именах не признаюсь. В тюрьме вот тоже, как в книгу записывать, так сейчас спрашивают – как твое имя? А я говорю – сами догадайтесь! И когда спрашивают – какой ты веры, я тоже говорю – сами догадайтесь!

Что, заметим кстати, было бы очень трудной задачей для государства, даже при самой разработанной статистике.

– Да и нету такой фамилии – Моргуны, – добавляет мальчишка.

– А может быть, есть.

– Врешь, нету. Это меня в номерах так прозвали за то, что мне ночью поспать никак не удается, все время будят. Один глаз засыпает, а другой уже моргает, вот что это значит – Моргун. Но я и в этом не признаюсь. Надо им меня как-нибудь звать, пусть зовут Депутат, а больше из меня ничего не вытянешь!

– Хорошо, пускай Депутат. Слушай. Мы ведь с тобой друзья, а, Депутат?

– Ну а как же!

– Я простил тебе долг, помнишь, шесть пенсов, еще когда мы только познакомились? И с тех пор тебе еще не раз перепадало от меня по шесть пенсов, а, Депутат?

– Да. А главное, ты Джаспера не любишь. С какой стати он меня за ворот хватал?

– Действительно, с какой стати? Но сейчас не о нем речь. Хочешь заработать еще шесть пенсов? У вас сегодня новая постоялка прибавилась, я с ней недавно разговаривал, – старуха с кашлем.

– Ага! Курилка, – подтверждает Депутат, хитро подмигивая мистеру Дэчери, и, загнув голову набок и страшно закатив глаза, делает вид, что курит трубку. – Опивом курит.

– Как ее зовут?

– Ее Королевское Высочество принцесса Курилка.

– Надо полагать, у нее есть еще и другое имя. А где она живет?

– В Лондоне. Где матросня крутится.

– Моряки?

– Я же говорю – матросня. И китаезы, и еще разные, которые горла режут.

– Узнай мне точно, где она живет.

– Ладно. Гони монету.

Шиллинг переходит из рук в руки. И как полагается среди честных дельцов, взаимно достойных доверия, сделка считается состоявшейся.

– А вот потеха-то! – восклицает Депутат. – Знаешь, куда ее высочество завтра идти хочет? В собо-о-о-ор! – Он восторженно растягивает это слово, хлопает себя по ляжке и сгибается чуть не до земли в припадке визгливого смеха.

– Откуда ты знаешь?

– Сама мне сказала. «Завтра, говорит, мне надо встать пораньше. Разбуди меня, говорит, мне надо утречком хорошенько помыться, красоту на себя навести, хочу, говорит, прогуляться в собо-о-ор!» – Смехотворность этой затеи приводит его в неистовый восторг; он исступленно топает ногами и под конец, не зная, как еще выразить свои чувства, пускается в медленный торжественный пляс, думая, вероятно, что изображает настоятеля.

Мистер Дэчери выслушивает все это с видимым удовлетворением, но как-то задумчиво, словно еще что-то прикидывая и взвешивая в уме, и на том их свидание кончается. Вернувшись в свое причудливое жилье, мистер Дэчери долго сидит за ужином, рассеянно поглощая хлеб с сыром, салат и эль, приготовленный для него стараниями миссис Топ; да и кончив ужинать, он еще долго сидит за столом. Наконец он встает, подходит к буфету в углу и, отворив дверцу, разглядывает несколько неровных меловых черточек на ее внутренней стороне.

– Мне нравится, – говорит он, – этот способ вести счета, принятый в старинных трактирах. Никому не понятно, кроме того, кто ведет запись, но все тут как на ладони и в свое время будет предъявлено должнику. Гм! Пока еще очень маленький счет. Совсем маленький!

Он сокрушенно вздыхает, достает с буфетной полки кусочек мела и останавливается с занесенной рукой.

– Сегодня, кажется, можно прибавить черточку, – бормочет он. – Не очень большую. Так, средней величины. – Он проводит короткую черту. – Это, пожалуй, все, на что я имею право. – И, захлопнув дверцу буфета, он отправляется спать.

Яркое утро занимается над старым городом. Все его древности и развалины облеклись в невиданную красоту; густые завесы плюща сверкают на солнце, мягкий ветер колышет пышную листву деревьев. Золотые отблески от колеблющихся ветвей, пенье птиц, благоуханье садов, полей и рощ, – вернее, единого огромного сада, каким становится наш возделанный остров в разгаре лета, – проникают в собор, побеждают его тлетворные запахи и проповедуют Воскресение и Жизнь. Холодные каменные могильные плиты, положенные здесь столетья назад, стали теплыми; солнечные блики залетают в самые сумрачные мраморные уголки и трепещут там, словно крылья.