Чарльз Диккенс: Отдых от столичной суеты

Когда я сижу за книгами и бумагами в яркое сентябрьское утро, у открытого окна на вершине утеса, нависшего над морем, небо и океан встают передо мной как прекрасная картина в раме. Прекрасная картина — но с таким внутренним движением, с такой изменчивой игрой света на парусах кораблей и в кильватере пароходов, с такими ослепительными серебряными вспышками где-то далеко в море, такими необыкновенными бликами на кудрявых гребешках волн, когда они разбиваются о прибрежные камни и подкатываются ко мне, — картина, где слышна музыка шуршащей по гальке воды, шелест утреннего ветерка, который теребит снопы колосьев там, где копошатся у своих фургонов фермеры, пение жаворонков, гомон играющих где-то вдалеке детей — картина, полная такого очарования для зрения и слуха, о какой все картинные галереи мира могут дать только самое бледное представление.

Шепот моря под моим окном навевает грезы, и мне кажется, будто я сижу здесь уже целое столетие. Не то, чтоб я состарился; каждый день на окрестных лужайках и заросших травой пригорках я убеждаюсь, что могу еще пройти почти любое расстояние, перепрыгнуть через что угодно и взобраться куда угодно; но я привык грезить под шум океана, а остальные факты реальной жизни, видимо, уплыли на кораблях куда-то далеко за горизонт: и вот, как бы я ни пытался это опровергнуть, я оказываюсь заколдованным королевским сыном, и меня заперли в башне у берега моря, чтобы укрыть от старой колдуньи, пожелавшей во что бы то ни стало быть моей крестной и предсказавшей мне еще в купели — поразительное существо! — что я попаду в беду, прежде чем мне исполнится двадцать один год. Я вспоминаю, что жил в городе (во владениях моего августейшего отца, надо думать), и даже не очень давно, и город этот был тогда в самом прискорбном состоянии. Главные его обитатели были все превращены в старые газеты и в таком виде защищали оконные шторы от пыли, а наиболее ценное домашнее имущество было обернуто в папильотки. Я шагал по мрачным улицам, где все дома были заперты и заклеены старыми газетами и где мои одинокие шаги гулко отдавались на опустелых тротуарах. На городских проездах не было ни карет, ни лошадей — ничего живого, кроме нескольких сонных полисменов и нескольких предприимчивых мальчишек, которые пользовались всеобщим запустением, чтобы лазить на фонарные столбы. В западных районах не было движения; в лавках западных районов не было торговли. Водяные знаки, которыми мальчишки-поливальщики рано утром изукрасили мостовую, так и оставались нестертыми человеческой ногой. Возле конюшен расхаживали одичалые и страшные кохинхинские куры; как видно, в опустевшем городе не осталось никого, кто бы мог их кормить. В пивных, куда обычно подъезжали угощаться величавые лакеи, восседавшие, свесив ноги, на роскошных козлах, рядом с кучерами в париках, теперь было пусто и тихо, а оловянные кружки так блестели на полках, что никакой выпивки тут явно не было. Я видел балаган Панча, который прислонился к стене близ Парк-лейн как бы в обмороке. Он тоже был всеми покинут, и некому было даже увидеть его в этом печальном запустении. В Белгрейв-сквере я встретил последнего уцелевшего человека — конюха; он сидел на тумбе в рваном красном жилете, ел солому и плесневел от безделья. Если я верно припоминаю название городка, у берегов которого шепчется это море, — но сейчас на меня ни в чем нельзя полагаться, как я уже отмечал выше, — то называется он Павильонстон. Еще четверть века назад он представлял собой маленький рыбацкий поселок, а люди говорят, что было и такое время, когда это был поселок контрабандистов. Я слыхал, что он славился голландским джином и бренди и что в те времена жизнь фонарщика низко котировалась в страховых компаниях. Было замечено, что если фонарщик не очень усердно зажигал фонари, он жил спокойно; если же он старался поярче осветить масляными фонарями крутые и узкие улички, он обычно сваливался с утеса в море еще в расцвете лет. Сейчас газ и электричество проведены до самой кромки воды, и Юго-Восточная железнодорожная компания тревожит своими гудками самую глухую ночь.

Но старый рыбацкий и контрабандистский городок сохранился и сейчас, и он настолько соблазнителен в этом отношении, что я собираюсь выйти как-нибудь ночью на будущей неделе, в меховой шапке, широких штанах и с пустым бочонком — на своего рода археологические изыскания. Пусть никто из тех, у кого есть мозоли, не приезжает в Павильонстон, потому что здесь есть крутые лестницы со сбитыми ступеньками, соединяющие между собой главные улицы; они сделают нового посетителя калекой в какие-нибудь полчаса.