Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Она ощущала себя слишком непохожей на остальных с их манерой обращения, полной поверхностной, легкой близости, которой они не придавали значения. Она чувствовала, что большинство не имеет понятия о том, кто она такая. Все были предоставлены сами себе, без всяких ограничений. Ей это не нравилось. В обществе, в многочисленных собраниях она любила соблюдение определенных формальностей. Здесь она не производила достаточного впечатления, в ней не было ни эффектности, ни красоты, — она была ничем. Даже рядом со Скребенским она теряла и была почти менее интересна, чем он. Он же чувствовал себя с ними великолепно и просто.

Вечером они вышли на прогулку. Тучи прикрывали месяц, пробивавшийся местами рассеянным светом, или просвечивающий перламутровое радужное облачко. Они пошли по влажному, неровному песку ближе к морю, слушая шум больших тяжелых волн, окаймленных белым гребнем пены и неумолчно шуршавших у берега. Он чувствовал в себе большую уверенность. Она, наоборот, была очень смущенной и растерянной. Ветер, дувший с моря, трепал мягкий шелк платья, заставляя его плотно облегать ее ноги. Ей приятнее было бы избежать этого, неудержимо хотелось спрятаться. Все вокруг стремилось выдать ее, а она не могла отречься от себя и чувствовала большое смущение, желание остаться одной, укрыться от его жадных взглядов и рук.

Он увел ее в лощину между песчаными холмами, запрятанную в серых кустах терновника и серой глянцевитой траве. Прижав ее к себе крепко, он сквозь тонкий, шуршащий шелк, облегавший ее формы, чувствовал это упругое, неистово желанное тело. Ткань, прильнувшая к ее крепкой груди, к бедрам ее, этот шелк, только подчеркивающий красоту ее форм, но бывший в то же самое время преградой, жег его, как огонь, он весь пылал. Ей нравилось, как шелк шуршал под прикосновением его рук, завладевавших ею все глубже и глубже. Огонь пробежал по всему ее телу. Она вся трепетала ответным трепетом, но красоты она не чувствовала. У нее все время оставалось сознание, что он не принадлежал ей, что она не была для него прекрасной, а только возбуждала его, вызывая низменное желание. Она разрешила взять себя, и он, казалось, совершенно обезумел от неистовой страсти. Но она, лежа потом на холодном, мягком песке и глядя на затуманенное, слабо освещенное небо, чувствовала, что она оставалась так же холодна и одинока, как и прежде. А он тяжело и прерывисто дышал, получив дикое удовлетворение своей страсти. Казалось, он был теперь отомщен и доволен. Легкий ветер всколыхнул морскую траву и пробежал по ее лицу: неужели она никогда не будет иметь высшего, полного удовлетворения? Почему в ней не было никакого подъема, почему она осталась холодной и безразличной?

Возвращаясь домой, она пристально глядела на огоньки в большом бунгало и, рядом с ним, в соседних маленьких. Он мягко сказал ей:

— Не запирайте вашу дверь.

— Лучше выйдем на воздух, — сказала она.

— Не надо. Мы принадлежим друг другу и нам не надо отрицать это.

Она не ответила. Он решил, что она согласилась.

Он спал в комнате не один.

— Я думаю, — сказал он своему компаньону, — что никого не обеспокоит, если я отправлюсь в более счастливое место.

— Конечно, поскольку вы проскользнете тихо и не ошибетесь дверью, — ответил компаньон, укладываясь спать.

Скребенский тихо пробрался через зал и отыскал комнату Урсулы. Она лежала с широко раскрытыми глазами, со страдающим лицом. Тому, что он пришел, она была рада, это могло дать ей хоть некоторое утешение. Быть в его объятиях, чувствовать его тело около своего было утешением, но как чужды были его объятия, как чуждо его тело! И все-таки не такие чуждые и враждебные, какими были ей все остальные люди в этом доме.

Она сама не понимала, почему она так страдала в этом доме. Она была энергична и полна интереса к жизни. Она играла в теннис, училась играть в гольф, ныряла и плавала, и наслаждалась всем этим. Но все время она чувствовала себя как бы задетой и затронутой, точно она во всей своей внутренней наготе подвергалась грубому материальному прикосновению всех остальных обитателей дома.

Дни проходили незаметно в разнообразных физических развлечениях, и Скребенский охотно оставался среди других весь день до вечера, когда он завладевал ею для себя. Ей предоставлялась большая свобода, с ней обращались с достаточным уважением, как с девушкой накануне замужества, собирающейся уехать в далекие страны.

Тревога начиналась вечером. Ее охватывала тоска о чем-то неизвестном, страстное стремление к чему-то неведомому. Ей хотелось бродить в сумерках по берегу в смутном ожидании чего-то, как будто бы она пришла на свидание. Горькая страстность моря, его равнодушие к земле, его бесконечное движение, его сила и крепость и его кипучесть, доводили ее до сумасшествия, заставляя ее желать и жаждать того внутреннего удовлетворения, которое ей не давалось. И потом приходил Скребенский, которого она знала, которого она любила, который привлекал ее к себе, но чья душа не в силах была удержать ее в могучих волнах своих чувств, чье сердце не обладало очарованием жизненной страсти.