Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Тяжесть, все время давившая ее сердце, постепенно оформилась в ее сознании в определенную мысль. Что она будет делать? Родить дитя? Зачем?

Тело ее трепетало, но душа была печальна. Дитя казалось ей глубочайшим подтверждением ее ничтожности. Но физическую радость иметь ребенка она испытала. Она начала думать, как она напишет Скребенскому, как она поедет к нему, выйдет за него замуж и будет жить с ним просто как хорошая жена. При чем тут форма жизни, свое Я, внутреннее Я? Важно только обыденное существование, жизнь со дня на день, полная, мирная, богатая жизнь тела; кроме этого не нужно ничего, никаких волнений, смущений, никаких усложнений. Она была не права, будучи такой высокомерной и злой, желая чего-то другого, какой-то фантастической свободы, вымышленного удовлетворения своего тщеславия, которое она воображала получить от Скребенского. Кем была она, чтобы требовать такого фантастического удовлетворения в жизни? Разве недостаточно было ей иметь мужа, детей, свой приют и убежище под солнцем? Она должна была выйти замуж, любить мужа и спокойно выполнять свой долг. Это и есть идеал.

Теперь она увидала свою мать в настоящем свете. Мать действовала правильно и просто. Она брала жизнь в том виде, в каком она ей давалась. Она не проявляла высокомерия и не настаивала на создании жизни, которая могла бы дать ей исчерпывающее удовлетворение. Мать была права, неизмеримо права, в то время как она сама проявила гордость, высокомерие и неестественность.

Глубокое смирение нашло на нее, и в этом смирении она обрела какое-то насильственное успокоение. Она с удовольствием отдалась этому ограничению своей души, несущему, как ей казалось, душевный мир. В таком состоянии она написала Скребенскому:

«С тех пор, как вы меня оставили, я много выстрадала. Мне трудно выразить то раскаяние, которое я испытываю за свое дурное, неестественное поведение. Мне было дано любить вас и познать вашу любовь ко мне. Но вместо того, чтобы с благодарностью, смиренно взять то, что было мне предназначено, я дерзко требовала того, что казалось мне нужным. И не имея возможности получить это, я отошла от вас совсем.

Не знаю, можете ли вы меня простить. Я умираю от стыда, вспоминая свое поведение с вами за последние дни нашего совместного пребывания, и не знаю, смогу ли взглянуть вам прямо в глаза. Для меня теперь лучше всего было бы умереть, чтобы раз и навсегда покончить со своими фантазиями. Но я жду ребенка, и потому смерть для меня невозможна.

Ребенок — ваш, и потому я должна относиться к нему бережно и с благоговением, и всецело использовать мою телесную жизнь для его благополучного появления, и, таким образом, мысль о смерти отпадает. Зная, что вы меня любили, зная, что ребенок ваш, я решаюсь просить вас принять меня обратно. Если вы пошлете мне хоть одно слово, я приеду к вам так быстро, как только смогу. Я клянусь быть вам верной женой и служить вам во всем. К себе я испытываю только ненависть за свое высокомерие и безумие. Я люблю вас, я люблю мысль о вас; вы были так естественны, так добропорядочны, в то время, как я была такой извращенной. Как только я окажусь с вами, я буду просить только о том, чтобы остаться с вами в вашем прибежище».

Все написанное ею, слово за словом исходило из самой глубины ее души. Теперь она действительно чувствовала, что здесь выражаются ее истинные чувства и мысли. Это было ее действительное Я. Потому что в чем же долг женщины, как не в смирении и подчинении? Для чего дана ей плоть, как не для рождения детей, и для чего ее сила, как не для потомства и для мужа, подателя новой жизни? В конце концов, она ведь только женщина.

Она опустила письмо в его клубе, чтобы его отправили в Калькутту. Он получит его вскоре по прибытии в Индию — приблизительно недели через три по приезде. Через месяц она сможет иметь ответ и тогда она поедет. В его согласии она была совершенно уверена. Теперь она только готовила себе белье и платья, и спокойно, мирно жила в ожидании будущей жизни с ним; ее прежняя история раз и навсегда закончится. С внешней стороны она стала совсем спокойной, но на самом дне ее души шевелилась какая-то тревога и мелькала искра упрямства. Она пыталась всячески замять это ощущение. Ей хотелось поскорее получить от Скребенского ответ на письмо, чтобы судьба ее была окончательно предопределена и нельзя было бы думать ни о чем, кроме ее выполнения.

То отвращение, которое иногда в ней подымалось и которого она сильно опасалась, вызывалось, конечно, ее вынужденной бездеятельностью.