Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Любопытно было, как мало тревожило ее то, что сам он не подумал написать ей. Для нее было вполне достаточно, что она послала ему письмо. Она получит ожидаемый ответ, вот и все.

Но душа ее все сильнее кипела и волновалась, несмотря на внешнюю холодную, безразличную оболочку. Временами ей казалось, что она задыхается дома, и тогда она незаметно ускользала на волю, дальше от людей и зданий, в одиночество.

Однажды, в начале октября, возвращаясь с прогулки под холодным освежающим дождем, она почувствовала неимоверную усталость и бессилие. Подъем на Бельдоверский холм пугал ее и казался ей настоящим испытанием. Почему необходимо карабкаться на этот холм? Почему надо взбираться на него? Почему нельзя остаться внизу? Зачем ее принуждают карабкаться по тропинке? Зачем надо лезть куда-то вверх, когда лежишь глубоко, глубоко внизу? О, какое это испытание, какое отчаянное томительное испытание, какая тяжесть! Вечная тягость, вечное, нескончаемое обременение. И все-таки надо добраться до вершины, чтобы лечь дома в постель. Ей надо лечь в постель.

Она добралась, и тихонько, никем не замеченная, расслабленная, обессилевшая, прошла прямо к себе наверх. Вниз она уже не могла сойти и лежала, дрожа от холода, не имея силы ни встать, ни позвать домашних. Болезнь завладевала ею все с большей силой.

Ночью у нее открылся бред. Но и в жару, преследуемая горячечными видениями, она все-таки не утратила сознания своего единого, твердого, постоянного Я. Ей казалось, что она похожа на камень, лежащий на самом дне реки, твердый, устойчивый, неколебимый, несмотря на жестокую бурю, свирепствующую на поверхности. Душа ее была полна страданий, но оставалась такою же тихой и непоколебимой, не теряя своей основы. Это глубокое беспрерывное сознание не могло быть нарушено болезнью.

Оборванными, неровными клочками носились мысли об отношениях между ней и Скребенским, мысли, соединившиеся в сплошную нить боли, разъедавшей ее на поверхности сознания, но не проникавшей в обособленную, замкнувшуюся сердцевину ее существа. Этот яд выжигал все, что можно было захватить, пока не вытравил всего, тогда исчез и он сам.

Должна ли она принадлежать ему, прилепиться к нему? Что-то тянуло ее к этому, но не имело в себе действительной силы. Все время эта мучительная, едкая боль, причиняемая фальшью ее сочетания со Скребенским! Что могло ее удержать с ним вместе, раз она не связана с ним? Почему так упорно длится это неестественное положение? Зачем эта фальшь так терзает, грызет, разъедает ее, мешает ей вернуться к действительности, остановиться на пути к просветлению? Если б только она могла проснуться, очнуться, сбросить с себя этот мучительный кошмар ее обязанности жить со Скребенским! Но горячечные видения и сны захватили ее в свою власть, не отпуская ее целиком и лишь затаиваясь в глубине сознания, даже когда она временно успокаивалась и приходила в себя. Но нет, она не в их власти. Она не подчинена им. Но что же внешнее связывает ее с ним? Какие связующие узы на нее наложены? Неужели нельзя их сбросить? Что же это такое? Что же это, наконец?

И в бреду она все возвращалась, снова и снова, к этому мучительному вопросу. Наконец, выбившись из сил, она вдруг дотянулась до разрешения — это ребенок. Ребенок связывал ее с ним. Ребенок был теми узами, которые давили ее мозг, сжимали его тисками. Он связывал ее со Скребенским.

Но почему же, почему же должен он связывать ее со Скребенским? Неужели она не могла иметь ребенка, принадлежащего только ей? Разве ребенок не был ее собственным, целиком только ее? Какое отношение имеет он к Скребенскому? Почему должна она оставаться связанной со Скребенским, разъедаемая, принижаемая связью с ним, связью с его миром? Мир Антона! В ее разгоряченном мозгу этот мир отождествлялся с компрессом на лбу. Если она не избавится от этого компресса, она сойдет с ума. Компресс — это Антон и его мир, но не Антон, которым она владела, которого она любила и создала в воображении, а тот, другой Антон, принадлежавший иному миру, иному влиянию, тупому и обыденному.

Все время своей болезни она боролась, боролась отчаянно и беспрерывно, чтобы освободиться от него и его мира, отбросить их в сторону, поставить их на свое место. Но они всякий раз снова начинали распространять свое влияние на нее, крепко захватывая ее в свою власть. О, какая невыразимая усталость в теле, которую она не могла сбросить с себя, из которой она не в силах была выпутаться! Если бы только она могла ее распутать, если б только она смогла отделить это состояние от своего тела, оттолкнуть все эти нагромождения соприкасающегося с нею мира, все эти гигантские тяжести — отца, матери, жениха и всех, всех ее знакомых.