Ноэль Хиллиард - Клочок земли

Берт чувствовал все ничтожество Мэррея и устыдился того, что как-то в минуту слабости пожелал быть хоть немного похожим на этого самоуверенного и надменного человека. В конце концов, Берт никогда не лез из кожи вон, чтобы произвести впечатление на окружающих.

Но чем же я лучше его? — спрашивал он себя. Несмотря на все свое высокомерие, Мэррей мог по крайней мере сесть за пианино и с чувством сыграть настоящее произведение искусства. Но не свое произведение! Вот в чем дело. Все предметы, все вещи имеют свои внутренние качества, подчиняются научным законам; сам их внешний вид, физическое состояние являются выражением существующей реальности, и это должен понять художник.

Еще одно мудрое изречение! А ну-ка, запишем его рядом с другими.

Берт разгладил пальцем порванную бумагу, испытывая чувство досады.

Неожиданно новый порыв ветра и дождя ударил в стены, заставив задрожать задвижки на окнах.

Может, он слишком обнажил свою душу, показав всем свои картины? Вот Мэррей — тот показал бы их по собственной инициативе и сопровождал бы их демонстрацию целой лекцией, опровергая любые глупые замечания зрителей.

Вспоминая события этого утра, Берт снова почувствовал стыд, щеки его запылали, и он весь сжался.

Но какова же разница между Дугом и Чарли, с одной стороны, и Мэрреем — с другой? Мэррей и все остальные заумники критиковали его картины за то, что они лишены «нерва», или «профессионализма», или «экспрессивности», или еще какого-либо «качества», популярного в данный момент среди тех, кто каждое свое выступление начинал со слов «в наше время…» и кто без конца умудрялся вставлять слово «ощутимый» в самые различные контексты. Дуг и Чарли были куда приятнее, потому что они не старались представить себя такими всезнайками.

Он взглянул на пакет, прислоненный к столу, и вновь почувствовал, что краснеет. «Пять сотен! Кто больше? Шестьсот!»

Все это было похоже на то, будто ты раскрыл свою душу случайному знакомому, с которым ездишь в трамвае. Выпьешь немного и возомнишь, что он горит нетерпением узнать до последних мелочей всю твою жизнь и все твои мысли; и вот выкладываешь ему все, пока вдруг презрительная гримаса на его лице не заставит тебя в страхе и смятении остановиться на полуслове. И тогда в пьяном тумане ты прозреешь вдруг и поймешь, что он взял над тобой верх — слишком многое ты ему высказал. И хочется тебе забрать все сказанное обратно и стереть эту усмешку с его лица или повернуть дело так, будто все это лишь хорошо разыгранная шутка, но знаешь, что теперь уже ничего нельзя исправить.

Мысль эта мучила Берта, и, чтобы покончить с пыткой, он попробовал забыться. Корректура ежегодника белела на столе, но он к ней так и не притронулся, ему не хотелось даже смотреть на нее.

Он поднял голову. Чарли за столом напротив покончил с чтением гранок и делал запись в учетной тетради. Вся картина поразила Берта ясностью форм и свежестью красок, чего он никогда раньше не замечал. Он смотрел на Чарли, не двигаясь, мысленно делая уже набросок на бумаге.

Угол стола удачно сочетался с дверцей шкафа позади. Немного удлиненная голова Чарли, его загорелый, еще блестящий от капель дождя лоб, очки в роговой оправе — все это прекрасно сочеталось с окружающим фоном. Вечное перо в руке Чарли — надо поднять его повыше. И оживляющее пятно, неяркое, ненавязчивое — гвоздика в петлице или еще лучше — кончик платка, чуть выглядывающий из кармана. Он вспомнил о портрете Гюстава Жеффруа кисти Сезанна.

Что же тут главное? Сама работа, лежащая на столе. Это должен быть не портрет Чарли, а портрет человека, занятого работой. Вырази все это в четких линиях. Сосредоточь внимание на этом, сведи все линии к центру — к работе на столе перед ним.

На листке из блокнота Берт сделал быстрый набросок.

Перевод Ан. Горского

Санни Фостер входил в нашу компанию холостяков, где каждому не было и двадцати пяти; все мы хотели немного побродяжить, прежде чем окончательно угомониться, а потому предпочитали сезонную работу постоянной. Несколько месяцев мы работали на бойне, затем бродили по стране — копали картошку, ставили изгороди, а потом отправлялись в Окленд или в Веллингтон и водили грузовые машины или месяц-другой болтались в порту, пока не начинался сезон забоя скота на экспорт. Весной мы разгружали вагоны на товарной станции или смазывали буксы в трамвайных мастерских, но как только на бойнях начинались жаркие дни, мы снова собирались вместе, обменивались рукопожатиями, рассказывали друг другу об удачной игре на бильярде, о вечеринках, на одной из которых такой-то (имярек) напился до потери сознания, о танцульках и девочках.