Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Берт вежливо отказался. Я заметил, что вся эта история начинает действовать ему на нервы, — они слишком хлопотали вокруг него, слишком его обхаживали, временами могло показаться, что за ним гонятся как за женихом. Но Берт терпеливо сносил любезность семейства Дорнов. Пока что. Однако, всласть поговорив о себе, Дорны начали задавать вопросы. Их живо интересовали подробности жизни Берта, о которых не мог поведать Вальтер. Наверное, Берта никто никогда не выспрашивал столь дотошно. Да еще с этой немыслимой прямотой, отличавшей Рут…

— Почему вы не женаты? Что вы, собственно, делаете, когда не участвуете в забегах? Хотите ли вы тоже стать учителем физкультуры? Вступили ли вы в строительный кооператив или вам приходится помогать родителям? Чем вы будете заниматься, когда слава уйдет?

Вначале Берт нерешительно пожимал плечами, уклоняясь от ответов под тем предлогом, что у него до сих пор не было времени поразмыслить над этими проблемами. Но вдруг он взорвался — я заметил это, когда он поднял голову. Обращаясь к Рут, Берт сказал:

— Если вас все это и впрямь интересует, подайте мне вопросы в письменном виде. Тогда я смогу поразмыслить на досуге, и ответы будут более полные.

Настала тишина, на секунду присутствующие как бы замерли. Я любезно улыбался, стараясь смягчить резкость Берта. Но в глубине души считал, что все кончено и нет никакой возможности вернуться к непринужденной беседе. Однако Рут, девушка с заячьей губой, вовсе не почувствовала себя оскорбленной. Наоборот, замечание Берта она, по-видимому, встретила с некоторым удовлетворением, словно оно подтвердило какие-то ее предположения. Рут взглянула на Берта, и на ее лице появилось выражение торжества, правда, еле заметное, с примесью горечи, возможно даже не вполне осознанное… Вот что сказала Рут:

— Мне кажется, время от времени необходимо проигрывать: тогда человек начинает задавать себе вопросы. Кроме того, спортсмен, знающий поражения, подготовлен к тому, что ждет впереди каждого, неминуемо ждет. Сейчас я могу признаться, иногда, когда вы бежали, мне становилось страшно, но меньше всего я боялась вашего поражения. Да, я составила целую папку о вас, я слушала радиорепортажи о вашем беге… Но я всегда желала вам поражения. Только поражения. Наверное, очень скверно, если человек не пережил ни одного серьезного поражения. Сейчас я твердо знаю это. И я вам больше не завидую. Позвольте мне подарить вам эту папку.

Теперь Дорн прилагал все силы, чтобы сгладить неловкость. Тайком подавал Берту знаки, подмигивал ему, вздыхал. Слова сестры он старался истолковать как-то по-иному, и мать усиленно помогала ему. Но все было до ужаса ясно, все было шито белыми нитками… Как только в комнату вошла Рут, я понял, почему Дорны пригласили Берта. Я был вообще не в счет, меня пригласили за компанию. А теперь, очевидно, исцелившись от своих надежд, она замолкла, потеряв ко всему интерес.

— Рут хотела сказать совсем другое, — поясняла мать. — Рут наверняка хотела сказать другое. — Но выражение лица Рут опровергало эти слова.

…Как сейчас, помню тот день, когда Дорн пригласил нас к себе в гости, помню, как он под столом толкал ногой Берта, призывая его к спокойствию. Кто знает, чем бы кончился этот разговор, что натворила бы девушка, наделенная столь опасной прямотой, если бы Берт просидел у Дорнов подольше! Но вдруг на улице у кладбища засигналила машина: Карла нашла записку, которую я ей оставил, и узнала, где мы находимся. Теперь Карла приехала за Бертом, и Берт мог сказать, что его вызывают по экстренному делу. Он попрощался и ушел. Он ушел, а я остался. Берт покидал этот дом с явным облегчением, мимоходом он подтолкнул меня, быстро сбежал по лестнице, махнул нам рукой с улицы. Он еще не ведал, почему Карла приехала за ним. Быть может, он задержался бы у Дорнов, если бы знал, по какой причине она его вызвала. Ну, а я продолжал сидеть за столом, старался смягчить то, что еще можно было смягчить; второй раз выслушал историю Дорна, запил ее тепловатым чаем…

В ту же ночь я узнал, почему Карла увезла Берта. Дело было настолько важное, что Берт позвонил мне по телефону и попросил подъехать к нему. По телефону он не хотел ничего рассказывать. Я поехал, свистнул под окном. На сей раз он не стал бросать мне ключ, сам спустился по лестнице и открыл парадное. Не поздоровавшись, не спросив ни слова о Дорне, он кивком предложил мне подняться. На диване лежала мрачная Карла, грызла мятные пастилки и покачивала пальцами ноги, на которых висела туфля.