Сергей Ионин - Если любишь…

А вот у деда висели черные, грубо выстроганные рамки, и смотрели из них отчего-то всегда кажущиеся знакомыми лица. Они смотрели прямо, просто, нетребовательно, они, должно быть, неплохими парнями были, эти солдаты с лентами на папахах и звездами на пилотках и касках. Разных лет рождения, схожие своей молодостью и судьбами.

Гришуня открыл окно, и в комнате запахло липовым цветом.

— И правильно, — одобрил дед. — Липовый дух, он самый здоровый. Опять же праздник у нас.

«Праздник», — горько усмехнулся про себя Лычкин, присел к столу, повертел в руках зеленую от времени граненую стопку и тихонько, но звучно притопнул ею по столу, будто хотел этим стуком начать отсчет ему одному ведомого времени.

— Смотрю вот, хорошо тебе, дед, у тебя все было, а я, мы, военные пацаны, только теряли. Детство потеряли, юности как не бывало. Время за девками бегать, а у нас ни штанов толковых, ни сапог без дыр. Все с чужого плеча — и одежа, и жизнь, вроде как не своя.

Дед вдруг остановился, как-то сморгнул и опять засуетился вокруг стола, стал нарезать тоненькими ломтиками шпиг.

— Эх-хе… Думал я тут, Григорий, что-то в вас квелость, в молодых.

— Нашел молодежь, уж пятьдесят дует.

— Все равно молодежь… Квелые вы, а все дело в том, что виноватых кругом ищете. Нету ни на ком вины, если человек своего счастья понять не может, увидеть. Проходит оно мимо, а ты его и не замечаешь, все чего-то необычного ждешь.

— Счастье… тоже философ нашелся. Счастье — это басня для дураков. Работаешь, работаешь — думаешь: вот оно придет, ан нет — деньги есть, дом есть, а счастья — нет. Значит, нет его вовсе.

Ворохопка критически осмотрел стол и тоже сел.

— Ну дак, наливай, что ли…

— А-а… — Гришуня разлил по стопкам и поднял свою, — твое здоровье!

Выпили они дружно и крякнули дружно, одобрительно посматривая друг на друга.

— Не буду спорить, Григорий, не буду, странное дело-то получается. Вот раньше мы ведь, считай, для себя не жили, чтоб там думать о разных роскошах — хрусталях, коврах, все было как-то по-государственному. Гражданская — надо было воевать, а это ведь даром, не за ковры. Потом строили хозяйство, опять же голод и не до хрусталей, потом пятилетки, опять строили новые заводы для страны, и наш вон, машиностроительный, это счас он так себе, а раньше про него писали — гигант индустрии. Считай, на строительстве было четыре тысячи лошадей с подводами. Потом война — опять не за ковры да машины собственные. Работали, воевали, и об себе думать некогда было, плохо это или хорошо? Хорошо, что люди душой не курвились, и плохо, — чего уж тут хорошего, когда война?! Вон и наше кузнечное ремесло совсем в упадок пришло. Некому было в целые шестьдесят лет кузнецу работу сердечную дать, да и не за чем было, не до украшательств. Так вот…

— Вот и я говорю, — согласился Гришуня. — Все строим, строим, тянем, тянем, а когда конец этой стройке? Конца-то нету! И счастья тоже.

— Не скажи. Вы тоже счастливые, только в вас обида и копание. А на кого обида? На нас, за то, что мы этими самыми руками все сломали, строить хотели, да вот не давали нам… А то б мы…

— Еще бы! Вон участников войны — без очереди, всем почет, а нам… Живешь, живешь… быт заедает, — Гришуня сокрушенно махнул рукой и наполнил по второй.

— Быт, это ясно, — дед уставился на бутылку, будто пытаясь усмотреть в ее формах какой-то особый смысл. — Быт — это конешно. Был у меня товарищ — Степан Запевалов, так у него лошадь была — Бытовка, пала в тридцать пятом.

Ворохопка подцепил кусочек шпигу и, перекатывая его с зуба на зуб, потянулся к стопке.

— Ну, — не выдержал Гришуня, — чего она пала-то, начал — дак договаривай.

— Да-а… — дед поднял свою стопку, кивнул гостю и выпил. — Это история.

— Не томи, чего уж.

— В тридцать пятом году, — как всегда издалека, неторопливо начал Ворохопка, — зима у нас стояла холодная. Снегу выпало — мне по шею. Вот поехал Степан по сено за Катькину гору. И на обратном пути, под вечер этак, заехал на заимку к Черному, был в тех местах лесничий. Ну вот. А у Черного гостила дочь, и надо так случиться — заболела тяжело, а с ней малышка была грудная. Ну вот, надо дочь вести в больницу. Черный как раз собирался. А Степан ему и говорит: мол, че тебе ездить на ночь глядя туда и обратно, закапывай дочку в сено, я отвезу. Аж до больницы, мол, доставлю. Ладно. А что с внучкой Черного делать? Вроде и оставить, так больная ни в какую… Вот и повез их Степан двоих, дочь, значит, и грудную внучку Черного.