Сергей Ионин - Если любишь…

— Обидно, — согласился Кружкин.

— Да, — подтвердил Гаврилыч и полюбопытствовал: — А инструмент в какую цену брал?

— Сорок.

— Ишь ты… хорош инструмент-то. Может, продашь?

— Ну да. Он мне самому нужен… Фонтан буду делать, как в музее, а может, еще и лучше.

Было ему уже под пятьдесят, а жизнь все как-то не складывалась. Сначала война — отец на фронте, мать с утра до ночи у станка на заводе, а он один дома, голодный и холодный, неухоженный. Залезал на огромную русскую печь, долго хранившую тепло, и мечтал: вот кончится война, вернется батя…

Война кончилась, отец не вернулся, и, бросив школу, пошел Гришуня учеником в бригаду плотников. Да тридцать лет и проплотничал.

Дома рубил-катал по всему району, и мечталось ему, молодому, что начнут возводить в Москве большой бревенчатый дворец, как в учебнике истории, и пригласят его, Гриню, и прославится он на всю Россию, приедет в свой городишко на личной «Победе»… Но не сбылось.

Деревянные дома вообще перестали строить, и плотничья профессия пришла в упадок. С год Гришуня проторчал на стройке, сколачивая леса, настилая полы, а потом, решив заработать горячий стаж и пенсию побольше, пошел на завод в подручные, надеясь при своей сметке и жизненном опыте скорехонько выйти в кузнецы.

Но металл ему «не дался». Привыкший не спеша тюкать топориком, знавший все секреты дерева, Лычкин никак не мог проникнуть к сердцу железа. Начнет греть заготовку — сожжет, попробует ковать — несуразица выходит. От кузнеца — ругань, дело стоит, а нервы-то не железные. Только и радости что обеденный перерыв — сходить в столовую да поиграть в домино.

А потом конец рабочей смены и опять думы — ну почему уродился таким невезучим, почему жизнь-то не сложилась? Пенял он на поколение свое военное, ох, пенял… Да тут еще эти выходные…

С утра в баньку сходит, и делать нечего, опять лежит, думает, мечтает. Может, в развивающихся странах начнут из дерева строить, плотники понадобятся…

…Он лежал на полатях. Жена его, Галина, разбалтывала веселком тесто на блины. Старшие, Генка и Ромка, где-то шастали, только последний, поскребыш Витька, сидел за столом напротив матери и ныл:

— Мам, ну дай хлебушка с песочком…

— Никакого хлебушка! Поешь добром и пойдешь!

— Ну ма-а-ам!..

Витька-сопляк, собираясь на улицу, всегда брал с собой корочку хлеба, посыпанную сахарным песком. Но кто-то из въедливых соседок сказал Галине, что это, мол, Витька ваш всегда с куском, дома-то не кормите, что ли? Ну, естественно, Галина применяла к Витьке меры.

— Ма-а-ам!

— Нечего кусочничать, я тебе сказала — жди блины!

— Ма-а-ам!

— Дай ты ему этого «хлебушка с песочком»! — не выдержал Гришуня. — Надоело!

— Ага! Развалился! Надоело ему, а я тут кручусь! Только дом да работу и вижу. О господи! Скорее бы пенсия, да эти оболтусы женились.

«Эти оболтусы», Ромка с Генкой, давно отслужили в армии и работали на заводе. И деньги хорошие зарабатывали, и в очереди на квартиры стояли, а вот невесты все как-то мимо них ходили.

Галина продолжала держать свою полную гнева речь, но Гришуня, привычно не слушая ее, замурлыкал себе под нос совсем невеселое: «Ты не вейся, черный ворон…», слез с полатей и засобирался.

— Куда это? — неожиданно спокойно, будто опомнившись, спросила Галина.

— Дак, пойду к Ворохопке, обещался он по кузнечному делу растолковать.

— Та-а-ак… — Галина, подбоченившись, приступила к мужу. — Значит, Ворохопка… Сроду не ходил, старым гузном обзывал, а теперь собрался… друзьями стали?

Гришуня понимал, что жене обидно за их прожитую без горизонтов жизнь, за бабье пожилое одиночество, за блины, наконец, но ничего не мог поделать с собой, — тянуло из дому, хоть волком вой!

— Надо идти, раз обещался.

— Иди! — Галина села к столу, уперев сухой кулачок в подбородок и поджав губы. — Иди, дома у тебя своего нет, сроду не бывало. Всю жизнь протаскался со своим топором. Думала, со временем заживем, по восемь часов работать, в кино ходить станем!

«Развела…» — поморщился Гришуня и хмыкнул:

— В кино… Песок, скажут, сыпется, а туда же…

— Пусть скажут! Вон Иван Шулейкин со своей Веркой ходют, да еще под ручку!

— Э-э… — Гришуня махнул рукой: мол, одно уж к одному, надел тапочки и выскользнул в сени. В сенях, в темноте среди бутылок с олифой, разбавителем, ацетоном, нащупал единственную с металлическим колпачком, сунул в обширный карман своих немодных брюк и вышел на крыльцо.