Сергей Ионин - Если любишь…

— А ты все брешешь, как та шавка?

— Че эта?! — встрепенулся Бык.

— Сиди, сиди… — Петр достал шпаргалку, надел очки. — Так, на пятом прессе сменить форму, зажевывает, заусенец большой — Семечкин, на третьем токарном полетела зубчатка в передней бабке — Кусков, и еще… Кто-нибудь наладит тормоз у тельфера? Надоело, понимаешь, напоминать. Вроде все. Лычкин, смена-то уже давно началась!.. А ты, Быков, на мусор.

— Че? — оттопырил губу Бык. — Куда?

— На мусор. Заболела тетя Настя, заменишь.

— Ладна тебе, начальник…

— Все, — Петр сунул шпаргалку в карман, снял очки. — По коням!

Слесари поднялись, окурки полетели в песок.

— Погодь, погодь… — ерепенился Бык. — А я это — не человек?

— Надо, Быков, некому…

— Ты брось, что это — на мусор… Это намек на мое прошлое! Я теперь честный гражданин, со всеми правами…

Петр слушал его, разглядывая носки своих туфель, и поймал себя на том, что ни о чем не думает. Впервые в жизни. Раньше он даже и не представлял, как это можно ни о чем не думать. Вот так стоять с пустой головой и холодным сердцем… А тут заметил свое безразличие ко всему. Заявление было подано, и все цеховые неурядицы стали вдруг какими-то мелкими, не стоящими внимания.

— …ты че это нос воротишь… — будто со стороны услышал он и посмотрел на Герку. Равнодушие Петра действовало на Быка, как красная тряпка. Он распалял себя, как это умеют делать «бывшие». — Вот как счас!..

Калмыков с тем же равнодушием, с которым слушал Быка, перехватил занесенную руку, хотя и знал — не ударит, и круто заломил ее. Герка взревел и заматерился.

Петр наклонился к его уху:

— Быков, я служил в разведке, когда тебя еще в проектах не было. Запомни и не высовывайся, — он толкнул Быка, и тот отлетел к бочке. Слесари стояли молча, потом повернулись и пошли по своим делам. Бык погладил локоть с какой-то нежностью и сочувствием к себе, обиженному… Видимо, ему было не привыкать к обидам. К силе он относился по принципу: боишься — значит, уважаешь. Он сел на стул и захныкал, но потом, чувствуя, что это никому не нужно, никто не посочувствует, посмотрел на Петра недобро:

— Погоди, начальник, будешь еще кровь собственную пить и соплями закусывать, погоди…

Петр, склонив голову, наблюдал за ним. Странно, он любил, когда его пугали. Потому что верил: если человек без друзей и врагов, значит, он ни рыба ни мясо — барахло. И если уж есть у человека хотя бы враги, значит, жить еще стоит.

…Двенадцать дней отработки пролетели как один миг. Наверное, очень уж не хотелось Петру уходить из цеха, к которому прирос душой, прикипел, в котором прошли лучшие годы жизни. В последний день, когда прозвенел звонок и возвестил о конце смены, все, весь цех, собрались в красном уголке. Пришли директор завода и секретарь парткома.

Директор постучал авторучкой по графину и, откашлявшись, сказал:

— Сегодня мы провожаем на заслуженный отдых двух наших товарищей, людей, которые добрую половину жизни прожили в стенах этого цеха. Я говорю «прожили», потому что действительно для них заботы нашего завода стали делом жизни. Прошу в президиум Петра Егоровича Калмыкова и Алексея Михайловича Сапожникова…

Леха Сапожников стоял со слесарями, он как бы отделился от кузнецов, провожающих на пенсию своего начальника участка и расположившихся поближе к президиуму. Петр наблюдал за Лехой и заметил, как изменилось лицо, когда назвали его фамилию. Кривая улыбка сползла, он смутился, побледнел и как-то ссутулился. «Так и знал, — подумал Петр, — пришел на меня глянуть, радость испортить…» Но не зря он ходил в партком, ходатайствовал за Леху. Не зря хотел, чтобы праздник был и для Сапожникова. Какой-никакой, а праздник. Их посадили чуть сбоку от стола, рядом.

— Фронтовики, они вместе ушли на фронт, воевали в одной части, вместе вернулись на завод… — продолжал директор, но Петр почти не слушал его. — И разрешите от нас, от всего нашего завода преподнести вам, дорогие наши ветераны, подарки на память: цветные телевизоры. Будьте всегда в курсе дел страны и всего мира. А уж нас просим не забывать. Приходите в гости, не забывайте своих друзей… Да, а телевизоры вам доставят прямо домой.

Потом еще говорили речи, аплодировали. И Петр, как-то не улавливая отдельных слов, понимал лишь, что хвалят их с Лехой, и думал, что надо хотя бы смутиться, в лицо ведь хвалят-то, но все происходило как во сне.

После собрания и небольшого банкета в столовой кузнецы шли все вместе, гурьбой. Провожали их с Лехой до дому. И Леха был растерянно-радостен. Улыбался, что-то рассказывал, отвечал, спорил… Петру было не до него. Он слушал себя. Слишком все было маловероятно — после стольких лет работы и вдруг — все! Пустота — ни забот, ни тревог, будто бежал, торопился и вдруг встал, встал и оторопел: что же это?!